Однажды вечером, в сумерках, из-за опущенных занавесок в окошко постучали. Раз и другой постучали. Катя неохотно оторвалась от Шакира, приподняла край занавески. За окном на улице стоял незнакомый пожилой человек, он махнул рукой, мол, выйди на улицу. Катя обулась и вышла.
— Тебя Катенькой звать? — спросил незнакомец. — А я Ерема, золотничник, с Окуловки. Я от Толи Суранова с наказом.
— С каким наказом?
— Зовет к себе.
— Что с ним?
— Шибко хворый, помога требуется. В устье Натальевского ручья он отлеживается в избушке. Простыл, хворает, тебя звал.
— И шибко разболелся?
— Шибко. Помога ему требуется, — повторил Ерема-золотничник. — Я его хотел привести, а он не может. Послал, говорит: к Катеньке сходи, пошли ее ко мне.
— Ладно. Пойду.
— А найдешь ли Натальевский ручей?
— Найду, — сказала Катя. — Мы в прошлый раз там с ним старались.
Разлад
Толя Суранов лежал в больнице, врачи признали опасное простудное заболевание легких. На Берикуле бабы между собою судачили: Толе не встать, шибко застудился; переходил он по заледенелым жердкам через речку, оступился, а вода ледяная и до избушки далеко было — не обогрелся. А виновата во всем Катька: Толя звал ее с собой — не пошла. Если б пошла с ним Катька, рассуждали бабы, то старик бы не хворал...
Иные говорили: в такую позднюю осень Толя никогда не ходил стараться в горы; ныне пошел по нужде: его Катька со своим хахалем-татарином выжили...
Катя и без того чувствовала себя виноватой перед добрым Толей. И перед людьми было совестно, что так плохо они думают о ней.
А потом Толя умер, и Кате стало совсем плохо. Она убивалась по старику, когда он, обряженный, лежал в гробу в своей хибарке, когда его несли на гору Сиенитную, где Толя завещал похоронить себя. Однако ей не сочувствовали, иные даже считали ее слезы притворными.
На другой или на третий день, после того как похоронили Толю, к ней в хибарку, где она осталась теперь одинокой, пришел Шакир. Она не сняла с двери крючка, не впустила его. Спустя немного времени Шакир еще наведался, — впустила, и между ними произошел разговор.
— Бабы правду говорят, — сказала она, — я виновата в смерти Толи. Если б я пошла с ним, он не упал бы в речку, не приключилась бы с ним простуда и был бы он жив.
— Смерть найдет причину, — равнодушным, как показалось Кате, голосом сказал Шакир. — Старик был твой Толя, оттого и помер. Мало ли людей по осени купается в речке.
Слова эти не успокоили Катю, она их словно не слышала.
— И на тебе грех, — говорила она. — Ты меня не пустил...
— Ну и что ж, что грех, — так же равнодушно выговорил Шакир. — Я греха не боюсь. И славы худой не боюсь. Болтают, пусть себе болтают, на то язык.
— Какой ты! — Катя передернула плечами. — Какой ты заледенелый. Человек ведь помер, а тебе не жалко.
— А чего жалеть, — продолжал Шакир. — Все помрем. Заведено так: все помрем. Молодого надо жалеть да если еще родня, а Толя был старый и чужой... Брось убиваться по старику, у тебя своя жизнь.
Бездушные слова Шакира обидели Катю, она чувствовала себя оскорбленной, обманутой.
— Уйди от меня, — еле выговорила Катя. — Видать, не тебя я любила, ты не тот. Нету у тебя сердца.
Шакир ушел...
Смотрит в огонь Шакир, качает головой и удивляется: прогнала!.. Было бы из-за чего прогнать, — а то из-за мертвого старикашки. Прогнала! Погоди, Катя, ты еще побегаешь за мной. Я еще подумаю, жениться мне или нет. Если разобраться, то я своего от тебя добился...
Вроде успокоил себя недобрыми мыслями Шакир, кидает снова в топку дрова, но все равно Катя не выходит из ума. Свидания с ней припоминаются, глаза ее, губы, — что за наваждение!
Работает Шакир, а сам все вслушивается: не бежит ли к нему Катя с раскаянием. Услышит чьи-то шаги на улице, замрет: не она ли? Нет, шаги тяжелые, мужские, а Катины легкие, стремительные. Не вытерпит, выскочит из кочегарки на волю: может, увидит сквозь морозную мглу маленькую Катину фигурку. Нет, не идет упрямая Катя. Живет, видно, сама по себе, словно никогда и не было у нее Шакира. Как же это так? И опять гневным делается Шакир, и тогда поленья так и мелькают у него в руках, а пламя в топке ревет сердито, гневно. Горько и гневно в душе Шакира...
Как-то повечеру пожилой возчик с конного двора Трофимушка привез две подводы дров. Сгрузив, зашел погреться в кочегарку. Сидит на чубаке, потирает руки с мороза, стряхивает с бороды капли растаявшего инея.
— Ох, и холод, ох, и холод! Три, слышь, вала с Сиенитной горы скатилось.
Шакир молчит. Ему в последнее время ни с кем не хочется разговаривать, потому одному ему легче.
— Слышь, парень, — говорит возчик. — Не хоть выпить, а? С холода-то... Поллитруха у меня... — И достает из-за пазухи бутылку водки.
— Нельзя мне, — бурчит Шакир. — Котел я топлю.
— Верно, — говорит возчик. — Много нельзя, маленько завсегда можно. Давай кружку, не ломайся, парень, вреда твоему котлу никакого не будет.
Шакир выпил. По телу пошел жар, захотелось разговаривать, смеяться. И о Кате захотелось поговорить: не идет, упрямая, а уж он-то как ее ждет, как ждет! Но он все равно дождется. Сам больше не пойдет, будет ждать. Однако возчику некогда слушать Шакира — выпил, разогрелся, гнать надо лошадей на конный, а то на морозе стоят.
— Погоди, — попросил слегка заплетающимся языком Шакир. — Я что-то сказать хочу.
— Говори же, — нетерпеливо попросил Трофимушка.
— Я про бабу свою, — сказал Шакир. — Не идет, вредная...
— Про какую бабу ты говоришь?
— Да про Катю Мухортенькую, в сурановской избе живет. Гулял я с нею...
— А-а, — сказал возчик. — Вчерась я ее видел. На улице встретила, говорит: уехать бы надо, не подвезешь ли попутно до Воскресенки...
— Уехать! — удивился Шакир.
— Собралась, — подтвердил Трофимушка. — Да где ей сейчас уехать, такие холода. Подождет небось до тепла...
Возчик ушел. Шакир проводил его взглядом сожаления. «Никуда ей не уехать, это верно, — думает он. — Не в холодах дело. Разве сможет она от меня уехать? Любила ведь... А от водочки-то как легко сделалось, — еще думает он. — Зря я, кажется, ее чуждаюсь. Весело как с нею!..»
Катастрофа
Так и не может уяснить Шакир, наяву это было или во сне...
Отчетливо помнится ему явь. Часа за три до Нового года зашел в котельную начальник мехцеха, в подчинении у которого находится котельная, товарищ Зарубин, и так мирно, как и следует перед Новым годом, заговорил с Шакиром. О том заговорил, что Шакиру выпало ответственное дежурство — предновогоднее. Должен он держать пар на марке да посматривать на часы, чтобы ровно в двенадцать часов дать новогодний гудок...
Как ушел Зарубин, Шакир, зная, что никто больше из начальства не зайдет к нему, без опаски налил стакан водки и выпил. А опьянев, стал весело кидать в топку поленья и смотреть, как всегда, на огонь и думать о Кате. Он надеялся: она зайдет перед Новым годом. Помучила его — и довольно. Зайдет, чтобы сказать: надо все забыть, все оставить в старом году, а в новый войти со счастьем для них обоих. И он ей скажет одно только хорошее, признается, как тосковал по ней все это время... Поверил в мечту Шакир: явственно увидел у себя в котельной Катю, настолько явственно, что окончательно уверился: придет!..
Еще выпил Шакир, за час, примерно, до Нового года — и вдруг сам не понял, что с ним произошло, он уснул. Сидел на поленьях, смотрел в огонь, а сам спал. Спал, а казалось, все видит, все слышит. Вот шаги, отчетливые, как наяву, в котельную вошла Катя — не зря ждал! Голова у Кати в полушалке, вся она заиндевела от мороза, лицо круглое, глаза крупные, такие родные, такие красивые. И вся Катя была такой красивой, такой манящей и родной, что сердце защемило от боли.
— А-а, пришла, — сказал Шакир. — Может, соскучилась, а может, пришла с Новым годом поздравить?
