Для понятности позволю себе войти в некоторые подробности о городе Томске и о моей службе в архитектурном управлении.
Томск в архитектурном отношении — город своеобычный, он возник в начале семнадцатого столетия как город-крепость, или, по-тогдашнему, острог — опорный центр для дальнейшего освоения и покорения сибирского края; позднее Томск — перевалочная база для купеческих грузов, текущих непрерывным потоком с запада с Руси на восток и в обратном направлении. Эти жизненные особенности, присущие искони Томску, и наложили на архитектуру города неповторимую печать. Меня как архитектора и восхищало своеобразие города, и я с первых шагов своей карьеры задумался: неплохо бы, планируя архитектурное будущее города, сохранить, насколько это возможно, его своеобразие, чтобы Томск не походил ни на какой другой город в мире. Так я размышлял, так я высказывался перед товарищами, и они не находили ни абсурдными, ни смешными мои мысли. Наоборот, меня ободряли и высказывали поддержку. А начальник управления Иван Иванович меня похвалил, от доброжелателей мне стало известно, что, вопреки установившейся традиции направлять молодых архитекторов для первоначальной практики и знакомства с жизнью в сельское строительство, Иван Иванович думает меня закрепить в группе, занятой разработкой генерального плана города. Получая от верных людей такие хорошие известия, касающиеся моей архитектурной карьеры, я, естественно, был беспредельно рад и, приходя домой со службы, хвастался своими успехами перед матерью. Мать, слушая меня, чувствовала за меня гордость и тоже радовалась и, сидя перед домом с такими же, как она сама, старушками, делилась с ними радостью: из меня, ее младшего сына, вышел, кажется, большой человек.
Заслышав о новоселье, которое я собрался справить, мать поддержала мою идею, и мы с нею совместно приступили к подготовке. Тут-то на поверхность событий и всплыл отцовский овчинный тулуп, сшитый в давнее время захожими шубниками. Он висел в кладовочке на гвозде, и я, заглядывая иной раз туда, не удивлялся, зачем было матери везти с рудника-прииска, где она жила, дожидаясь окончания моих институтских учений, эту ненужную в городской жизни старую вещь. Тулуп напоминал о деревне, о старой жизни, о домашней скотине, о быстрой или, наоборот, медленной санной езде. Я бывал на каникулах у матери, и она иной раз заставляла меня примерить тулуп. Я надевал тулуп, и мать, глядя на меня со слезами на глазах, говорила, что я, как две капли воды, похож на отца. Только ростом я не вышел и в плечах шире, чем отец... Отцовский тулуп будил во мне всегда далекие воспоминания. Бывало, простынешь, поднимется жар, мать завернет тебя, маленького, в тулуп и понесет к бабушке Аксинье, лекарке, лечить шепотами и заговором на воду и ситечке. А иной раз заберешься на печь, где ночует бабушка Арина, для уюта завернешься в тулуп и допоздна, пока сами по себе не сомкнутся глаза, слушаешь про Илью Муромца, про Кащея Бессмертного, про Иванушку Дурака. Короче говоря, тулуп для нас с матерью был дорог, значил многое, и потому мать, готовясь к новоселью, вспомнила о тулупе и, достав из кладовочки, починила его. Мне она сказала, что хочет удивить моих товарищей, пусть они все знают, что мне достался от отца в наследство только один тулуп, что я начинаю жизнь на голом месте. Выслушав мать, я не воспрепятствовал ее намерению, не видя в нем ничего худого, что уронило бы меня в глазах моих товарищей.
И вот наступил запомнившийся мне на всю жизнь день новоселья. С утра мы с матерью уже на ногах. На службу я не пошел, испросив на то разрешение доброго ко мне Ивана Ивановича. Поставлены на стол последние тарелки, взятые напрокат, привезены из магазина последние банки с тем-то и тем-то, сделаны последние напоминательные звонки. Приблизился вечер, мы переоделись в праздничное и стали ждать прихода гостей.
Проходит время, гости один по одному собираются. Это все мои товарищи по архитектуре, некоторые с женами. По заведенной в Томске в те годы привычке каждый из них стремится разуться и остаться в одних носках. Мать препятствует, она убеждает каждого, что разуваться не следует, это, она говорит, некультурно. Гости иные не слушают ее, остаются в носках, иные приходят в комнату, где стоит стол, в башмаках и ботинках. Никто не садится, все стоят возле книжных стеллажей и рассматривают корешки книг за стеклом. Библиотека, скопленная мной за студенческие годы, производит на моих коллег очень выгодное для меня впечатление. Каждый старается высказаться о моем уме и эрудиции и похлопать меня по плечу. А иные уже завели умный разговор о египетских пирамидах и тунгусском метеорите...
Наконец все в сборе, я приглашаю гостей к столу. Ивана Ивановича, как самого старшего из нас всех и начальника, я усаживаю в передний угол. Рядом с ним садятся его заместители, остальные — кто где хотел. Рядом со мной поместилась Верочка Монахова, молодая архитекторша, еще числившаяся в молодых специалистах. Между Верочкой и мной с первых дней службы существует близкая симпатия, мы с ней переглядываемся и даже ходили уже трижды в кино, но до поцелуев, благодаря моей природной застенчивости и робости, у нас с нею еще не дошло. Мать за стол не села, она вместе с приглашенной соседкой ухаживала за гостями, производя блюдные перемены.
Праздничный ужин начался с тоста, его произнес Иван Иванович.
— К нам, товарищи, как вы знаете, по окончанию института, — сказал он торжественным голосом, — приехал молодой специалист, архитектор. Он неплохо зарекомендовал себя с первых шагов, и я думаю, и в дальнейшем мы от него, кроме одного хорошего, ничего не дождемся. Я верю в него: он прислушивается к голосу старших, он достаточный эрудит и имеет при доме верных советчиков... — Иван Иванович красивым жестом показал на стеллажи с книгами. — Итак, первую рюмку я предлагаю за Петра Ивановича, за его успехи в грядущем поприще.
Иван Иванович чокнулся со мной, все тоже протягивались ко мне с рюмками, называя меня по имени-отчеству. Все выпили, стали закусывать. Все пошло своим чередом — обычная застольная пьянка: ели, пили, разговаривали, каждый спешил высказать умное, однако я замечал, все старались держаться интеллигентно и сдержанно, выслушивали друг друга и кивали головой. «Да, брат, — отметил я про себя в уме, — это тебе не студенческая вечеринка. Интеллигенция...»
Подумав так, я поделился своими мыслями с Верочкой Монаховой, сидящей со мной рядом, и она охотно согласилась со мной, сказав:
— Да, это так, уровень архитектуры в нашем городе очень высокий. По линия общества «Знание» мы больше всех читаем лекций. Ни одна творческая организация в этом отношении за нами не может угнаться... — Помолчав, Верочка добавила: — Погодите немного, и вам будет поручение.
— Я готов выполнить любое ваше поручение, — быстро сообразил я, что ответить.
Мой ответ Верочке понравился, и она слегка поощрительно прикоснулась ко мне локотком.
После сорока примерно минут первого, так сказать, застольного раунда, как всегда бывает, был устроен небольшой перерыв. Курящие удалились кто на балкон, кто на лестничную площадку — покурить, кто остался за столом доканчивать умную беседу. На балконе меня окружили товарищи, жали руку, поздравляли с квартирой и лукаво намекали, что, возможно, они снова вскоре соберутся сюда за большое застолье, чтобы отметить, кхе-кхе, вступление, по закону вещей и порядку, в те самые узы, которых не избежать никому.
После перерыва застолье снова закипело. И опять слово для тоста взял Иван Иванович.
— А теперь позвольте, друзья, — громко сказал он, — поднять бокал за матушку нашего молодого героя. Это она во всем виновата. Спасибо вам... — Иван Иванович запнулся, вопросительно глядя на меня, к я, догадавшись, подсказал имя-отчество матери. Иван Иванович продолжал: — Спасибо вам, Маланья Листобурдовна, за такого сына!..
Все бросились к ней чокаться. Мать стояла посреди комнаты растерянная, смущенная, пряча руки под деревенским передничком. Кто-то догадался подать ей рюмку, наполненную вином, и мать, чокнувшись со всеми, выступила с ответным словом.
