Таежное сельцо Безымянное, где проживает Хам со старым остяком Петкой Пырсиным, маленькое, о четырех домишках. Три из них давно пусты, заколочены, в одном же на яру, над рекой Нюролькой, живет Петка, охотник-промысловик и рыболов. Лет уже пять Петка живет один, никого в округе на сотню с лишним километров — так ему нравится. Время от времени, позвав Хама, он выходит на промысел, вместе они добывают сохатого или, как пофартит, два, после чего Петка разводит на яру, над рекой Нюролькой, неподалеку от избушки три костра и ждет. Дня по два, по три, случается, палит он жаркие огни и дожидается. И вот увидев сверху, с воздуха, условный знак — три костра, возле избушки приземляется гремучий вертолет, из него выходят пахнущие нефтью люди, разговаривают с Петкой — рядятся, затем производится торговый обмен: вертолет загружается сохачье мясо, а взамен мяса Петка получает, что ему требуется: водку, сахар — варить бражку, соль, муку и ружейный припас. Вертолет взмывает вертикально вверх, в воздух, улетает, жизнь в поселке продолжается в том же духе: Петка варит бражку, пьет, орет песни, Хам обитается возле хозяина и ведет собственный промысел на собственное пропитание. Со стороны хозяина Хам заботы никакой не чувствует, как другие охотничьи собаки, он предоставлен самому себе.
Петка Пырсин живет сам по себе, Хам тоже сам по себе. Никакого внимания Хаму от хозяина. Но в общем, если поглубже вникнуть, живется ему неплохо. Кормежки в тайге пока еще во все времена года вдоволь: и куропатки, и косачи — выносливые ночлежники пухлых и мягких сугробов, и молодые, доверчивые, по осени, рябчики, и тетерки с их многочисленными выводками, и зайчатинка — все можно добыть в тайге, только не ленись, имей на плечах голову. Правда, бывает трудное время — зябкий январь и ветреный февраль, но и к этому периоду года Хам приспособлен. В трудное время в борьбе за жизнь он объединяет свои усилия с лисицей Лизаветой из племени белодушек, давней подругой и женой. В трудное время Хам отсиживается у нее в норе, вместе они ходят на промысел. Лисица Лизавета уговаривает Хама остаться с нею вместе навсегда, и Хам рад бы остаться, но не в силах он пособиться с собственной жалостью. Болит у него сердце, всегда болит по хозяину Петке. Без Хама пропадет Петка. Ни сохатого ему не добыть, ни белку не вынюхать на дереве, ни соболя не загнать под древесный корень или гнилую коряжину. Голодная смерть Петке без промысловика Хама.
Вот и сейчас, по весне, захворав ноющим беспокойством, от которого даже во сне не было Хаму спасу, побежал он к лисице Лизавете — посоветоваться, как избыть ему тоску. Однако за те полторы недели, пока Хам не был в гостях у Лизаветы, у нее в норе появились щенки-ублюдки — от Хама, и она не только не впустила его в нору, она даже, переполненная материнскими заботами и временным отвращением к мужу, сыздали разговаривать с ним не пожелала. Хам убрался восвояси, оставшись наедине с тоской и предчувствием чего-то страшного, нехорошего, что должно случиться с ним самим или его хозяином.
Хам сидел на яру, смотрел, как внизу под ним бурлила разлившаяся Нюролька, и, сам не желая того, выл протяжно по-волчьи в голос. «Оу-оу», — надрывалась от тоски душа Хама. «Оу-оу!» — разносилось по окрестью. Заскрипела дверь, шаги послышались, Хам оглянулся, — на крыльце появился Петка, без шапки, гологоловый, в одной потно-черной рубахе, в кожаных обутках-ичигах, надетых наскоро на босу ногу. В руках — ружье.
— Эй, Хам! — хриплым от старости, а также и от перепоя голосом закричал со ступеньки крыльца по-остяцки Петка. — Эй, подлый Хам, перестань выть по-волчьи, не то накликаешь беду.
Хам превосходно знал язык остяков-охотников, он разобрал, что приказал ему хозяин, но выть не перестал. Он не мог перестать выть: беспокойство в его душе достигло высшего предела. Он выл: «Оу-оу!» Рядом, внизу, рыча и бурля, пенясь и пучась, неслась весенняя Нюролька. Вода тащила на своей поверхности мусор, ветки лесин, целые дерева, доски, крыши домов — ничем не брезговала река, все подхватывала и несла, уносила вниз по течению, в Обь.
Петка перестал вдруг ругаться на воющего Хама; краем глаза Хам увидел, он целится в него из ружья. Хам, не медля ни секунды, отпрыгнул в сторону.
В следующее мгновение Хаму показалось, что Петка, несмотря на то, что Хам отпрыгнул в сторону, угодил в его бок пулей, и мир, жильцом которого он являлся, стал уплывать из-под ног. Почва зыбилась под ногами, яр, на котором стоял Хам, повалился на сторону, будто его кто опрокинул. Хам сделал неимоверное усилие всем телом, чтобы не оказаться в кипящей реке вместе с ускользающей из-под ног почвой.
Хам стоял на высоте, еще не понимая, что произошло с ним, а на яру, там, где стояла избушка его хозяина с окошком и крыльцом, трубой в крыше и сенцами, зияла глубокая рытвина. Была избушка — не стало, она словно провалилась сквозь землю. Нюролька-река давно тянулась к избушке Петки — дотянулась, пробил час: река поглотила часть берега, подмыв его снизу, опрокинула в воду избушку и потащила ее вниз по течению. Бревна несло, щепки, мусор, доски, крышу, топчан, на котором спал Петка, стол, на котором он бражничал, чурбак, на котором он сидел за столом — все его добро уносило вниз по течению река. И добро уносило, и самого Петку, старика, вон он кружится посреди реки в водовороте, седая косматая голова торчит из воды; вопит во всю силу легких хозяин: спасите, спасите! Дело затевалось нешуточное, хозяин мог погибнуть, — что станется с Хамом без хозяина?.. Хам не медлил ни секунды. То, что Петка минуту назад целился из ружья в Хама, что он хотел спьяна всадить ему в бок пулю, позабыто. Не думал Хам ни о каких других обидах в прошлом, испытанных им по причине Петкиной жестокости или невнимания, он видел, хозяин гибнет, а это означает одно — надо спасать его.
Хам прыгнул в бурлящую Нюрольку с яра и поплыл наперерез течения — спасать Петку.
Велико было горе Петки. Он сидел на яру близ того места, где некогда стоял его домик, и, подогнув под себя ноги, раскачивался из стороны в сторону и причитал, жалуясь на свою судьбу. «О, Нюролька, великая река, река-кормилица, — жаловался Петка. — От тебя я знал только одно добро, и в детстве, и в мужестве ты меня только ублажала — кормила меня. Но зачем, река, под старость лет ты отняла у меня все: и избушку, где я спасался от холода, и стол, и топчан, и чурбак — все отняла и унесла? О, река, ты разгневалась, ты хочешь погубить меня. Даже ружье, мое промысловое ружье, без которого мне не ступить по тайге ни шагу, ты у меня отняла и упрятала на дно, зарыв в тину. О, река Нюролька, зачем ты такое со мной сотворила? Чем я прогневил тебя, река?..»
Хам лежал на земле, свернувшись клубком, слушал жалобу Петки, навострив уши, и ворчал про себя: «Дурак! Я выл по-волчьи, мое сердце предчувствовало беду, а ты не обратил на это внимания. Теперь вот расхлебывай!..»
Петка помолчал, не переставая раскачиваться в своем горе из стороны в сторону, потом заговорил снова. «Ладно, река, не мне, старому остяку, тебя судить: что делаешь, сама знаешь. Спасибо тебе, Нюролька, что хоть меня не заглотила в пучину да оставила мне обласок, мою ловкую лодку. Без обласа я бы пропал. И собака со мной, мой верный Хам. С лодкой и собакой я не пропаду, я терпеливый, я остяк... Владея собакой а лодкой, я поплыву, река, вниз по твоему течению, я поплыву в славный город Колесников, я предстану перед начальником надо всеми охотниками тайги, я скажу ему: дорогой товарищ Корпачев, большой начальник. С бедой, скажу я ему, я к тебе приехал. Нет у меня имущества, нет у меня ружья, помогай, скажу, старому остяку,-начальник! Дай, скажу, мне, товарищ Корпачев, ссуду, дай мне деньги-аванец, дай мне ружье и заряды, помоги мне подняться на ноги. А я отплачу, скажу я Корпачеву, отплачу тебе пушниной и кожами, и мясом, я не обману, я старый остяк».
«Это он правильно рассудил, — отметил про себя Хам, слушая хозяина Петку. — В самом деле надо к Корпачеву ехать, без него нам с хозяином крышка. Только он один нам может помочь».
