— Да, я так считаю, — сказал Романыч. — Устное слово оставь для других, сам займись писанием. А я тебе, насколько это в моих силах, помогу. Все мои книги в твоем распоряжении. И материалом в рукописях пользуйся. А как напишешь — подправлю, а может, и добавлю... — Романыч стукнул себя по голове казанками пальцев. — Тут, браток, у меня кое-что хорошее накоплено.
— Значит, во мне ораторского таланта совсем нету?
— Нету, нету! — убежденно ответил Романыч. — Займись писанием, в этом, может, найдешь себя.
— Ладно, я подумаю, — сказал Кирила. — Может, я поступлю, как вы советуете.
— Думай, друг, думай...
На этом разговор трубных дел мастера и жестянщика и бывшего преподавателя истории оборвался. Кирила попрощался и ушел, а Романыч, сидя за столом, углубился в чтение, чем он был занят по многу часов ежедневно с большим для себя удовольствием.
С тех пор Кирила Масленников сидит у себя дома на Загорной улице в крохотной комнатухе старого коммунального дома и пишет. Он пишет большею частью вечером и ночью при свете тусклой электрической лампы, свисающей с потолка, пишет, склонив голову набок и высунув от усердия язык. Пишет он с трудом, медленно, слово едва подчиняется ему. Написав несколько страниц, он перечитывает вслух, но хорошо ли написано, плохо ли, он не чувствует. «Может, хорошо, может, плохо, — думает он, — Романыч завтра скажет». И укладывается спать. Засыпает сразу, и ему снится одно и то же: Воскресенская гора, на ней острог — стены, башни, церковка из дерева, съезжая изба, въездные ворота, а возле них на белом камне сидит юродивый... Годы летят один за другим, меняются воеводы, умирают состарившиеся на царской службе служилые стрельцы, меняется гарнизон и военачальники, посадских и торговых людей, износившихся в работе и в разъездах, один по одному уносят на кладбище. Обрушиваются и обновляются деревянные стены острога. Всему приходит перемена. Однако неизменно одно — у въездных ворот сидит юродивый, неизменно много лет подряд сидит, будто он вечный. В рубище, железах сидит, полуголый, не страшны ему ни стужа зимняя, ни зной летний, сидит недвижимо, словно он врос в белый камень, и время от времени вопит с угрозой кому-нибудь из зловредных людей, которых он чувствует издали: Вельзевул, сатана, проклятый богом! Сгинь с глаз окаянный!..
Назавтра Кирила, подчиняясь дисциплине и жизненной необходимости, идет в «Бытснаб» на работу. В цеху он получает разнарядку, но, прежде чем отправиться по домам стучать деревянной киянкой и чистить засорившиеся трубы, спешит в центр города в бывшеархимандритов дом, где живет Романыч, и показывает написанное. Романыч сидит по обыкновению за своим полированным столиком, читает рукопись и болезненно морщится.
— Эх, друг, трубный жестянщик, — говорит Романыч, — писать ты, конечно, можешь, но мысль твоя растекается по древу. Надо четко и конкретно, ведь это историческое сочинение, а не беллетристика. Ладно, оставь, я поправлю, зайдешь после работы вечером.
Заявок, где надо чинить трубы и латать железные печки, у Кирилы целая пачка. Двадцать заказов, двадцать домов. Однако Кирила молод, полон сил, не знает усталости, деревянная киянка в его руках играет, стальной молоток переливается звоном. Тук-тук и еще раз тук — готово! — изогнута последняя труба из жести, дневной план выполнен на сто три процента. Кирила заканчивает работу и спешит в архимандритов дом к Романычу. Запыхался, сердце стучит от волнения и бега, даже постучать в дверь позабыл, влетел без стука. Романыч, круглый, маленький, по своей каморке туда-сюда расхаживает, коротенькие ручки на животе, глаза вращаются весело, как голубые шарики. Сел к письменному столу, Кирилу пухлым пальцем к себе поманил, мол, садись, друг жестянщик, слушай.
— Поправил я малость, посмотри, ежли в почерке моем разберешься, — начал Романыч. — Писать, повторяю, ты можешь, но валишь все в одну кучу. Так, братец, нельзя: не поймет тебя читатель. Ты заголовками не гнушайся, раздельчиками, главками пиши. А в каждом раздельчике пусть своя мысль живет, — понял ли?.. Ладно, читай, дружок!
Кирила читает и удивляется: какой умный Романыч! Посидел над его бумагами малость, почеркал — интересно получилось. Именно то получилось, что хотел сказать Кирила, что он во сне и наяву видел: острог, башни, ворота, а возле ворот на белом камне сидит юродивый в рубище, — кого завидит зловредного, тому угрозы посылает, а хороших людей осеняет крестным знамением...
Радуется Кирила, читая написанное, а потом вдруг в голову сомнение вкрадывается, он сделался грустным, голову опустил. Романыч к нему тотчас с вопросом:
— Чего скис, жестянщик?
— Не я, вы написали, Романыч.
— Врешь, врешь, молчи, — вскричал Романыч, размахивая коротенькими ручками. — Не я написал, ты, я только поправил. Твоя мысль, твоя основа — ты написал, а я только помог, совсем незначительно помог, мне так не написать.
Высказывает слова Романыч хорошие, успокоительные, у Кирилы на душе отлегло, повеселел он лицом, слушает, что ему втолковывает бывший учитель истории.
— Иди без остановки дальше, пиши, — советует Романыч. — Будет готово — приноси, я вдобавок поломаю голову. Материала у тебя, браток, недостаточно, но это поправимо, я тебе дам в дополнение. Вот книжки по местной истории, вот старая рукопись — извлечение из архива одного ученого историка — перевод со скорописи семнадцатого столетия. Читай, уясняй, что к чему, тут про юродивых много сказано, имена их значатся. На, читай, жестянщик, работай, раз тебе это нравится. — И подал приготовленные заранее книги и папку с бумагами, связанную шпагатом.
Как на крыльях летел домой на Загорную Кирила. Пожевал что-то для подкрепления сил, чаю крепкого напился, чтоб сердце не было равнодушным, а стучало, ввернул лампочку, за стол скорей, читает, выписывает, в темное окно смотрит, размышляя. Новые картины в голове, новые исторические личности, все на бумагу, все в слово облечь, чтоб не забылось.
До утра не ложится спать Кирила, читает и пишет, читает и пишет.
Город Тарасов в настоящее время разросся, высокими зданиями взгромоздился вверх, трубы заводов и фабрик дымят, население увеличилось в три раза в сравнении с тем, что было сразу после войны. А четверть века тому в Тарасове улицы можно было пересчитать по пальцам, фабрик и заводов почти никаких, все жители знали друг друга в лицо, знали друг о друге все. Личность и должность жестянщика в Тарасове в те годы была приметная и нужная: все дома обогревались печами, без трубных дел мастера никому не обойтись. Кирилу все знали, считали его самой неотъемлемой частицей старинного города. Ходит по дворам жестянщик, стучит киянкой, значит, все на месте, все идет своим чередом. Стучит киянка — быть в домах теплу, гудеть печам от сгораемых в них березовых дров, серым и голубым дымам струиться колечками над крышами домов...
И вдруг умолкла киянка, Кирила не вышел на работу, и тарасовцы это тотчас заметили. «Куда делся Кирилка? Что случилось с жестянщиком, — на работу он не вышел? — говорили тарасовцы друг с другом. — Может, напился и угодил в отрезвитель, а?» Ответ на вопросы не заставил себя долго дожидаться. Нашлись дотошные осведомленные люди, которым стало известно, что Кирила занят, шибко занят. Сидит у себя дома на Загорной и днем и ночью, пишет.
— А что пишет, кляузу, может, на кого?
— Книгу пишет.
— Книгу! Вот чудо-то! Жестянщик пишет книгу...
— Пишет. Ночью не спит — пишет. На работу не вышел второй день.
— Ну, дела! А про что его книга?
— Про Тарасов, про наш город, вот про что.
— Ого! А что можно написать про наш город? У нас как война окончилась, ничего больше не случилось, тихо, славу богу, живем. Никому ничего не написать про наш город.
— Кто знает, может, и напишет... Ему, Кирилке-то, жестянщику, Романыч помогает, учитель, а у него голова большая.
— Учитель жестянщику помогает?
— Как есть помогает, пишет за него. Сам к нему, к Кирилке, ночью на днях приходил, до утра сидели, разговаривали...
