— Не отговаривай меня, дед, — говорила она, — слова твои напрасные, все одно я тебя не послушаюсь, а силком меня не удержишь. Без милостыньки, верно говоришь, мы до нови продержимся, не помрем с голоду. Но у меня, Степан, сердце не терпит, душу потешить охота до смерти. Пусть смотрят люди, пусть знают, какие хозяевы пущены по миру. Своими трудами жили, батраков не держали, даровых работников не зазывали, не за что нас было наказывать. Пущай председатель смотрит. Не из нужды я иду просить подаяние, а в укор нынешним на́большим...
Не знаю, достигала ли своей цели бабушка Настасья, что-то сомнительно мне, чтобы председатель, занятий артельными делами, казнился тогда, видя вчерашнюю богачку с нищенской сумой на плече, — однако подавали ей щедро, холщовая сума ее к вечеру была туго набита пшеничными калачами и шаньгами. Чтобы бабушке было легче идти, мы разгружали ее суму. На веревочки мы нанизывали калачи и, перекинув через плечо связки, шли домой на стан, веселые и счастливые. Нас ждал богатый ужин, горячий смородишный чай с калачами и, случалось, даже с «захлями», которые таяли во рту.
Угощался, само по себе, христарадными приношениями и дедушка Степан. Попивая духовитый чай, дедушка расспрашивал свою старуху, у кого она побывала, кто ей подавал, кто отказывал. Не насмехались ли, не злорадничали, не свистели ли вослед? Все было по-хорошему, отвечала бабушка Настасья, никто не насмехался над нею, всяк зазывал ее с улицы в избу, усаживал за стол, а на стол ставил угощение. Дедушка Степан был доволен ответами своей старухи. По своему обыкновению, он тотчас начинал хорохориться.
— Люди еще помнят Степана Гридасова, — с обидой в голосе говорил он. — Как перестанет земля родить, а скот плодиться, так сразу им припомнится Степан. Будут ждать и зазывать, но не пойдет он колхозу на выручку: у него ведь тоже в груди сердце, а не навильник соломы. Пропадите вы все пропадом, но Степан вас не выручит. Погибнете вы без Степана Гридасова. Бык породистый, жеребец стоялый, — где вы найдете таких производителей?
Признаться, в те малые несмышленые годы я как-то не вникал в речи дедушки Степана. Слова его оставались у меня в памяти, но на мое душевное настроение они почти никогда не влияли. Наоборот, в то далекое время, когда я, по нужде и необходимости, очутился на полевом стану, и позднее, спустя годы, когда жизнь я судьба, будто березовый лист ветром, уметнула меня далеко от родных мест, я радовался, что получилось так, а не иначе. Не очутись я на стану, я скучал бы в деревне, играл бы в давно надоевшие игры или зарил бы на сарае воробьев. Не оторви судьба меня от крестьянства, наверное, так и остался бы я темным мужиком, таким же, наверное, недалеким, как дедушка Степан, гордившийся породистым быком и стоялым жеребцом, которыми он когда-то владел. Нет, я не жалею, что у меня иная, чем у дедушки Степана, судьба...
Но вернемся к стану. Вечером у огня, горевшего возле стана, нам приходилось слышать не только хвастливые речи дедушки Степана. Часто в разговор вступал и хозяин стана Миша Знаш. Хвастаться породистым быком и чистокровным жеребцом Знашу было не с руки: ничего такого в его хозяйстве никогда не водилось. Зато он знался с чертями, о чем он подолгу любил глаголать. К россказням Миши взрослые относились с недоверием и насмешкой, считая его пустомелей. Зато нас, детей, когда Знаш начинал «врать», от костра не отгонишь, из его речей мы старались не пропустить ни слова.
С чертями Миша Знаш спознался через колдовку Видинеиху. Когда подошло время и колдовка запомирала, к ней в избенку на краю деревни никто не смел наведаться, опасаясь нечистой силы. Даже родня и та обегала стороной ее избенку. Так и лежала старуха одна, терзаясь от болей, так как черти перед смертью ее мучили и донимали. Слыша старушечьи вопли, Миша Знаш, по натуре смелый, потуже надвинул на всякий случай на голову шапку и отправился к Видинеихе. Сел возле кровати, на которой она помирала, и спросил: чево ей надоть? А колдовке много ли надо было перед смертью, лишь воды в кружке. Подал Миша Видинеихе воды, старуха утолять жажду не стала: не требовалась для ее нутра вода, у нее другое было на уме. Чтобы не мучили ее черти за то, что она после себя на деревне ни одного чертячьего знатца не оставляет, она набрала в рот воды и через сито брызнула на Мишу. И, загоготав по-лешачьи, сказала: теперь ты, Миша, сказала, с нечистой силой спознаешься! — и померла.
Страшно и жутко слушать Мишу Знаша. Костер горит, сушняк полыхает с треском, на пятачке возле стана светло. Козлобородый чертячий знатец на обрубке дерева посиживает, насмаливает самосад, свертывая из газеты цигарку за цигаркой, свет от огня на его морщинистых щеках играет, в глазах блеск мутный, недобрый. Речь бубнящая. Так и хочется ушмыгнуть в стан, забиться в угол в солому, уснуть, чтобы не представлять себе ни умирающей Видинеихи, ни чертей, но такое мне не по силам. Жутко слушать Мишу, но и не в силах я не слушать его.
Миша спознался с чертями, теперь ему в иную пору подшутить над людьми любо. Жил Сенька Карнаухай, промысловик. Приходит к нему раз Миша и просит бабок — сыграть на площади. А Сенька пожадовал, не дал. Тогда Знаш рассердился и наслал на него лесовика. Пошел Сенька в тайгу на промысел, а лесовик, обернувшись птичкой, за ним полетел. Куда Сенька идет, туда и птичка-черт за ним летит. Да еще свистит. И днем свистит, и ночью свистит. На Сеньку страх накатил, бросился он бежать из тайги — заблудился. Чуть не замерз, с голоду чуть не умер. Вот как обидеть хорошего человека! Нельзя жалеть для Миши Знаша ничего — ни бабок, ни хлебушка, ни чего-либо другого.
А то еще подстроил Миша Знаш злую шутку над Игнашкой Супоневым, который не подал ему водки. Ехал из города Супонев и доехал бы благополучно. Но поскольку он водки пожалел для Миши Знаша, то пришлось ему в болоте тонуть...
Впрочем, таких рассказов от Миши я слышал много, приводить их все нет смысла...
Подступила страда. Близ стана еще в прошлом году на колхозной пустошке дедушка Степан посеял загон озимой ржи. Рожь перезимовала и выросла. Рядом с загоном дедушки выколосился и маленький участочек пшеницы, посеянный с весны матерью. Теперь и рожь, и пшеницу требовалось убрать и обмолотить. Вооруженные серпами, взрослые принялись за дело. Стебель по стеблю, горсть по горсти — на сжатую ниву один по одному укладывались, как пьяные мужики, толстые, подпоясанные травяными вязками снопы. К вечеру из снопов вырастали суслоны, похожие на старух в широкополых войлочных шляпах.
С началом страды и в колхозе сделалось много работы. На стан к нам приехал вершный бригадир и позвал Мишу Знаша, как колхозника, на работу. Но Знаш до работы не охотник, он притворился хворым, он лежал на соломе и стонал и жаловался на поясницу, которую чем-то, как он говорил, ему прострелило. Бригадир уехал ни с чем, а Миша, дождавшись, когда стихнет вдали топот конских копыт, стал смеяться; сказал: уметь надо жить. Вскоре он уснул на соломе, из стана слышался его храп.
Вечером Миша Знаш сидел у огня и, по своему обыкновению, врал. С важным и таинственным видом он сообщил дедушке Степану: на деревне до сего времени был один чертячий знатец, это он, Знаш. А теперь появился еще один.
— Кто такой? — поинтересовался дедушка Степан.
Миша Знаш помолчал и доверительным шепотом ответил:
— Колхозный председатель, вот кто...
Сообщение Миши развеселило дедушку Степана, он расхохотался. Увлеченно он так смеялся, скалясь, бородешка клинышком тряслась и прыгала. Дедушка хлопал от удовольствия себя по колену, он, кажется, радовался, что председатель спознался с нечистою силой. Просмеявшись, он сказал:
— Верю я тебе, брательник, верю, правду говоришь. По-иному как у вашего председателя и не должно получиться. Мочных мужиков, как я, к примерности, он поразогнал в разные стороны, а теперь у него одна надежда остается — на чертей, они его выручат. Ха-ха.
— А ты, брат, не смейся, я правду, знашь, толкую, — с серьезным видом утверждал Миша Знаш. — Не вру, это мне ни к чему. Говорю, спознался он с чертями, так оно и есть на самом деле. Правда, передо мной он шавка мелкая. У меня, знашь, с дюжину их в подчинении, а у него, знашь, всего-навсего один, да и тот какой-то косоротый. На цепи в кладовке он его держит, как собаку. А когда надо, выпускает, и он на людей накидывается.
