— Не испугаетесь? — спросил я, рассказав, что от нее требуется. — Конечно, он вооружен и ни перед чем не остановится.

— Не испугаюсь, — просто сказала Верочка.

Вере требовалась достоверная легенда, объясняющая, в частности, каким образом очутилась она в приморском городишке. Решили, что назовется она студенткой из Таллина, гостящей у тетки на хуторе.

Человек со шрамом, как мы и надеялись, подошел к Вере в ресторане. Знакомство завязалось.

Вера была остроумной собеседницей. Легко вскружив голову новому знакомому, она дала понять, что не очень-то расположена к народной власти, что отца ее, видного офицера, убили коммунисты. Человек со шрамом выслушал ее с одобрением, но о себе предпочел умолчать. Узнав, где остановилась Вера, удовлетворенно почмокал губами и пообещал как-нибудь навестить.

Визит этот вскоре состоялся. Вера и мы готовились к нему одновременно, но по-разному. Вера запаслась выпивкой, у нас же стояла наготове замаскированная в лесу машина.

Только в час ночи наши товарищи увидели условный сигнал, замелькавший в окне дома.

— Думаю, что это связной, — доложила Вера. — Следует быстрее привести его в чувство. Он проговорился, что на рассвете его ждут друзья...

Очнувшись в кабинете следователя, связной Рихарда Салисте пытался вначале прикинуться почтовым служащим, затем туристом из Скандинавии и, только увидев «студентку из Таллина» с лейтенантскими погонами, сообразил, что игра проиграна.

На рассвете оперативная группа оцепила лесной участок, где скрывался Салисте. В морозном воздухе раздался усиленный рупором приказ:

— Резидент Салисте, вы окружены! Предлагаем сдаться!

Мучительные секунды тишины. Затем распахнулась дверь землянки и ударила автоматная очередь. Залегший рядом со мной старший сержант швырнул в ответ гранату. Швырнул легонько, почти подкатил — мы хотели взять резидента живым. Взрыв сорвал дверь с петель, ранил Салисте и загнал его обратно в землянку.

Через полчаса схватка в лесу закончилась. Сорвана была еще одна провокация американской разведки.

Ордена Красного Знамени, которыми правительство наградило чекистов — участников этих операций, — напоминают нам о тяжелых послевоенных боях за мирный труд на эстонской земле. Теперь эти бои в далеком прошлом. Но мы помним простых людей, помогавших нам в борьбе с врагом, и от всего сердца хотим пожелать им большого счастья.

Июньским вечером в деревне, находящейся часах в двух езды от Ленинграда, на веранде дачного домика собрались гости. Хозяйке помогала старушка, Татьяна Дмитриевна. За столом сидели все свои, только двое было приезжих из города: молодая скромная женщина да мужчина среднего роста, лет за пятьдесят, с темными, зачесанными назад от широкого лба волосами; в вырезе рубашки была видна его крепкая смуглая грудь с синими линиями татуировки.

Татьяна Дмитриевна, незаметно присматриваясь к женщине, размышляла: «Вообще об этой новой его жене Милке плохого не скажешь. А все же мурманская кралюшка, Тонечка, получше: румяная, веселая, да и умница... Милка проще и худющая; наверное, иссушила ее жизнь с первым мужем, пьяницей. Теперь вот к Федору прибилась...

Что и говорить, женщины его примечают. Отчего у него с Тонечкой разладилось? Сам он с ней захотел познакомиться заочно, когда гостил у сестры, Тонечкиной подруги, и Тоня ответила ему, а в прошлом году даже приезжала... Как они веселились тогда здесь же, на даче!

А Тоня так жалела его за трудную судьбу, за муки, перенесенные в концлагере Дахау! Да и за те беды, что свалились на него уже на своей, на русской земле. Если бы не новые времена настали, то и теперь сидеть бы ему за проволокой на Колыме. Освободился, и вот на́ тебе: в Ленинграде прописки не дали, спасибо Дорониным, что согласились прописать его здесь, у себя. Все равно он постоянно в городе, там же и Милку эту нашел... Ну, что ж, ему виднее...» — И Татьяна Дмитриевна пошла накрывать на стол.

Между делом спросила Федора, как живет. Ответил неохотно:

— Живу. Жить-то надо...

От Милки Татьяна Дмитриевна узнала, что Федору трудно найти подходящую работу: побаливает нога после ранения.

Разлили по стаканам водку, кто-то поторопился произнести: «Дай бог не последняя...», но Федор выпрямился, поднял свой стакан, рука у него была твердая, водка не плескалась, как будто застыла куском прозрачного льда.

— А ну, потише! Забыли, какой сегодня день? Двадцать второе июня, большой праздник. Я его всегда отмечаю. И всем предлагаю отметить...

— Да уж кто такой день забудет, — вздохнула Татьяна Дмитриевна.

Федор выпил, небрежно отодвинул подсунутую ему Милкой тарелочку с селедкой. Выпили и остальные: только хозяин, Андрей Доронин, отстал. Поглаживая пальцами грани стакана, сказал задумчиво:

— Странно ты говоришь, Федор: «большой праздник». Разве же это — праздник? День траура, я так считаю. А праздник — Девятое мая, День Победы! Уж если пить сегодня, то в память тех, кто сложил свою голову на войне.

— А за живых? — Федор придвинулся к хозяину. — Эх, Андрюха, и теленок же ты! Да я только в войну и узнал, какая она должна быть настоящая жизнь!

— Как тебя понимать!? — Андрей насупился. — И ты вообще, того... не обзывай. Если ты много испытал, то и другие не сидели сложа руки.

— Да бросьте вы, мужики! — вмешалась Татьяна Дмитриевна. — Наливай, Андрюша, по второй, пирожком закусите...

Гости выпили и зашумели, но Андрей был задумчив, и веселье не клеилось. Федор с Милкой вскоре распрощались.

В сумерках они шли по деревенской улице. Из низины полз туман, белые и серые пятна цветущей сирени принимали странные очертания: то казалось, женщина в белом высоко заломила руки, то кто-то поник седой головой... Из окон одного дома донеслась песня, там крутили старую пластинку: низкий сильный женский голос, выговаривая раздельно и четко слова, пел о том, как «на старой смоленской дороге повстречали незваных гостей...»

— Э-э-эй! — лихо подхватил хор, а женщина продолжала грозно и страстно:

Федор остановился, обратил к Милке серое в сумерках лицо:

— Ну?! Тащишься, как некормленая! Давай быстрей! — И сам прибавил шагу, заметно прихрамывая на левую ногу.

В поезде ему освободила место женщина, забрав своего маленького сына на колени. Мальчик закапризничал, мать уговаривала:

— Ну что ты, разве не видишь — у дядечки ножка болит? На-ка вот, утешься...

Она дала ребенку леденец, красного аляповатого петушка на палочке. Мальчик облизнул липкий гребень, но, взглянув на «дядечку», вдруг прижался лицом к матери.

Федор отвернулся к окну: за ним плыл туман, цепляясь за редкие темные кусты.

К Дорониным Федор приезжал раз в месяц — заплатить по договоренности за прописку. Остальное время проводил в городе, хлопотал о назначении пенсии. Еще в прошлом, 1957 году, в поликлинике осмотрели его ногу, записали про «отсутствие активных движений в голеностопном суставе» после двух пулевых ранений, полученных в 1943 году, да еще про какой-то ахиллесов рефлекс; а к чему все это, если в комиссии засели мудрецы: инвалидность признали, а пенсию не дают, пока не найдется двух свидетелей ранения! Прав Федя, кругом бюрократы!

Все это рассказала Милка своей бывшей школьной подруге Наде Волошиной. Та с мужем жила в собственном домике, в Стрельне. Надежда удивлялась: чего ради Милка лезет из огня да в полымя? От одного пьяницы избавилась, к другому липнет? Милка со слезами созналась, что судьба связала ее с Федей много лет назад: он был у нее первым, и хотя потом бросил, теперь она, встретив его уже немолодым, сильно потрепанным жизнью, снова потянулась к нему душой: так хочется создать семью! А жить негде...