— Но ведь он подвергал опасности и вас!

— Это не совсем так. Ведь мы встречались далеко не каждый раз, когда он уходил из дома, — ответила Беатрис. — Часто он гулял один, а я узнавала об этом только несколько дней спустя. От этого я начинала дрожать еще больше. Положение немцев ухудшилось на всех фронтах, они стали вести себя, как загнанные в угол звери. Они стали еще опаснее. Вначале они разыгрывали из себя победителей — хвастались и бахвалились, были просто противны и неприятны. Опьянение победами делало их легкомысленными, их было довольно легко перехитрить, заниматься у них под носом своими делами. Теперь же дела у них постепенно стали идти все хуже и хуже. Победное опьянение прошло. Внешне никто из них по-прежнему не сомневался в конечной победе, но, думается мне, очень немногие из них продолжали искренне в нее верить. Они стали более агрессивными, за каждым углом им чудилась угроза. Катастрофа под Сталинградом стала переломным пунктом, все покатилось под гору, что бы ни трубила по этому поводу пропаганда коричневых властителей по ту сторону пролива. Это было начало конца. Я снова и снова пыталась втолковать это Жюльену. Говорила ему, что я уверена, что ему недолго осталось терпеть, но он не воспринимал моих слов. Отчаяние его продолжало расти.

— Но он вас еще любил? — спросила Франка.

Беатрис села на валун и приглашающим жестом хлопнула ладонью по камню рядом с собой.

— Садитесь. Хочу ненадолго подставить лицо солнышку. Я расскажу вам о нашей любви, а вы уж сами решите, была ли это, на самом деле, любовь.

— Значит, вы думаете, что ее не было? — спросила Франка и села. Камень оказался теплым, уютным и гладким. Дул легкий ветерок, солью осаждавшийся на губах. «Какой чудесный день», — подумалось Франке.

— Я уже говорила, — ответила Беатрис, — что мне кажется, для Жюльена я была просто ниточкой, связывавшей его с жизнью. Он нуждался во мне, я была последним бастионом, защищавшим его от полного отчаяния. Наверное, это прозвучит самонадеянно, но именно я не допустила того, чтобы он не свихнулся, не сдался добровольно немцам и не подставил себя под их пулю. Таково было мое значение для его жизни… более решающее, чем то обстоятельство, что мы — каждый по своему разумению — любили друг друга.

С лета 1943 года снабжение острова еще более ухудшилось. После нападения японцев на военную базу в Пирл-Харборе Америка наконец всерьез вступила в войну, и американские бомбардировщики, вместе с английскими, начали совершать налеты на немецкие города, разрушая дома и кварталы, убивая мирных жителей. В Сталинграде была уничтожена шестая армия; ее остатки сдались в плен третьего февраля.

В рейхе начала ощущаться нехватка продовольствия; всеобщие бедствия коснулись и сельского хозяйства. Никто уже не думал о том, чтобы посылать суда с продовольствием на острова, которые, как передовые опорные пункты, маячили перед французским побережьем и со все большим рвением превращались немцами в неприступные крепости — хотя едва ли кто-то всерьез верил, что они могут стать преградой на пути сил вторжения. На работах немцы использовали тысячи заключенных и пленных, заставляя их трудиться до полного изнеможения. Подневольные рабочие умирали от голода и бесчеловечных условий жизни. Чем безнадежнее становилось положение на фронтах, тем с большей решимостью немцы строили на островах неприступные укрепления.

Нормирование продовольствия стало намного строже, стало меньше оккупационных марок. Уайеттам стало нелегко кормить еще одного человека, ибо у Жюльена, естественно, не было карточек и всю еду он получал от приютившей его семьи. Раньше многие жители острова расплачивались с врачом натурой, но теперь все это осталось в прошлом: людям уже и самим нечего было есть. Очень редко доктору перепадало яйцо или кусок ветчины.

Беатрис казалось, что Жюльен проявляет чрезмерное нетерпение и слишком много жалуется. Другие рискуют за него жизнью, делятся с ним последним куском хлеба, а он занимается только тем, что впустую злится на свою судьбу. Она понимала, как ненавистно ему его положение, но были люди, которым приходилось куда хуже в эти страшные времена. Он все чаще убегал ночами из дома и бродил неизвестно где, несмотря на то, что Беатрис не раз говорила ему, что боится за него, что он подвергает смертельной опасности приютивших его людей.

— О, боже! — в ярости кричал он. — Неужели ты думаешь, что я их выдам, если меня поймают? Кем ты меня считаешь?

— У них есть способы развязывать языки, — ответила Беатрис. Она вспомнила, как выглядел вернувшийся Пьер. — Кроме того, они могут выследить тебя до твоего убежища, а это было бы великим несчастьем.

— Значит, я должен медленно сойти здесь с ума или, в конце концов, застрелиться? — закричал Жюльен. — Неужели ты думаешь, что я смогу долго это выдержать?

Она обняла его и принялась гладить по волосам, и, хотя он не плакал, ей казалось, что она слышит его всхлипывания. Он страдал от ностальгии, от тоски по свободе. Жажда жизни, движения, воздуха переполняли его, не давали жить.

— Иногда я боюсь, что он не выдержит и сорвется, — озабоченно сказала однажды миссис Уайетт Беатрис. Стоял солнечный ветреный августовский день; облака стрелой неслись по невообразимо синему небу, деревья гнулись под напором ветра, на листьях переливался золотистый свет. После школы Беатрис пошла к Мэй, невзирая на строгий запрет Хелин. Она надеялась хоть на минутку увидеться с Жюльеном. Чувство ее к нему стало глубже и сильнее, несмотря на все препоны, какие ставили ей на пути Эрих и Хелин. Каждую секунду она думала о нем, о Жюльене. В школе, на прогулке, перед сном и при пробуждении. Ее переполняло какое-то лихорадочное волнение. Сексуальность, которая вначале была невинной и незаметной, стала осознанной, острой и голодной. Аппетит пришел во время еды. Скоро ей должно было исполниться пятнадцать, и каждый опытный наблюдатель по блеску глаз, по цвету лица, по ее движениям мог легко догадаться, что с ней происходит.

— В такие дни, как сегодня, — ответила она на тревожное замечание миссис Уайетт, — ему особенно тяжело.

— Иди наверх и утешь его, — едко произнесла Мэй. Беатрис всегда остерегалась откровенничать с Мэй, но она, тем не менее, была единственной, кто отчетливо представлял себе, что происходит между Беатрис и Жюльеном. В этом отношении Мэй была не так наивна, как ее мать.

Беатрис забралась по лестнице на чердак и увидела злого взъерошенного Жюльена, сидевшего за столом и пившего отвратительный эрзац-кофе. Теперь на острове водился только этот сорт. Настоящий кофе стоил огромных денег на черном рынке, да и вообще стал большой редкостью.

— Можешь сегодня ночью пойти на Пти-Бо? — спросил Жюльен вместо приветствия. — Мне надо выйти. Мне надо на море. Мне надо видеть тебя.

— Это очень опасно, — сказала Беатрис, подумав, что он, наверное, начинает тихо ненавидеть ее за эту фразу, которую она произносила всякий раз, когда он делал ей предложения подобного рода. Она чувствовала себя озабоченной гувернанткой, которая портит окружающим ее людям все удовольствие, но ведь речь шла не о невинном полуночном купании в море.

— В одиннадцать часов я буду в бухте, — сказал он. — Так или иначе. Придешь ты или нет.

Он поднял голову, выглянул в окно, посмотрел на штормовое небо, окрашенное в голубые, светлые тона приближающейся осени.

— Жизнь течет, как песок сквозь пальцы, — в отчаянии произнес он. — Видишь, как несутся облака? Так же быстро летит и время, а я сижу здесь! — он с силой грохнул кулаком по столу. — Я сижу здесь!

— Это продлится недолго. Все говорят…

— Все эти годы все говорят, что им вздумается. Никто не остановит немецких дьяволов, когда вы наконец это поймете? Возможно, сейчас у них и возникли какие-то трудности, но потом дела у них все равно пойдут лучше. Это никогда не кончится! Никогда!

Это были обычные стенания, обычные речи, на которые Беатрис постепенно научилась просто не реагировать. Каждый раз она убеждала его в скором окончании войны, в конце оккупации, но Жюльен упрямо держался за свои мрачные пророчества, говоря, что конца всему этому не будет. Она пыталась его понять, понять, что его положение вынуждает его к пессимизму, но потом, с печалью, осознавала, что не может ему помочь, не может избавить его от паники.