— Мы были вынуждены ему все рассказать. Он не мог теперь сказать, что из-за Пьера уже был в доме. Он выписал на Эриха свидетельство о смерти, в котором было сказано, что Эрих хотел убить себя выстрелом в голову, но не смог этого сделать и выстрелил себе в грудь. Пуля прошла чуть выше сердца. Доктор Уайетт позаботился о том, чтобы труп увезли и похоронили. Он пообещал нам, что будет хранить тайну о том, что в действительности произошло в первый день мая сорок пятого. Ему мы, конечно, сказали, что хотели спасти Пьера. Уайетт воспринял это, как безвыходную ситуацию, в которой мы поступили единственным разумным способом. Он был очень благодарен нам, что мы ничего ему не сказали, когда он приехал к нам днем, так как ему было бы очень трудно поступиться своим врачебным долгом и клятвой и отказать в помощи Эриху. Но он ничего не знал, и поэтому его совесть абсолютно чиста. Уайетт сказал, что обо всем поставит в известность жену, так как она знала, что он был в пять часов у Пьера, а потом все время находился дома, и до него вполне можно было дозвониться. Миссис Уайетт крепко хранила эту тайну всю жизнь и хранит ее до сих пор. Сейчас ей девяносто, и думаю, что она уже никогда и никому ничего не скажет.
«Пять человек, — думала Франка, — пять человек знали эту тайну и молчали. И именно она, эта тайна, привязывала ее к Хелин крепче, чем она сама думала. Они вместе совершили преступление. Это преступление сковало их одной цепью, пусть даже они сами этого не сознавали».
Она пошла дальше и вдруг увидела сидящего на скамье человека. Еще не видя его лица, она поняла, что это Алан.
Она успела уже довольно далеко отойти от «Террасы» и оказалась на широкой улице, спускавшейся к пирсу, с которого на паромы грузили автомобили туристов. На больших щитах были написаны названия паромных связей и указаны полосы, на которые надо перестраиваться. В этот ночной час здесь почти никого не было. Большие люминесцентные лампы отбрасывали синеватый свет на парковки и опустевшие учреждения. Волны тихо бились в каменную облицовку набережной.
Она подошла к Алану и нерешительно сказала:
— Алан? Мы вас уже потеряли.
Он обернулся и посмотрел на нее.
— Ах, Франка, это вы. Что вы здесь делаете в такой поздний час?
Она с удивлением поняла, что Алан не пьян. Нет, он, конечно, выпил в течение дня пару бокалов вина, но это была пренебрежимо малая величина. Поход по кабакам, которого так боялась Беатрис, видимо, сегодня не состоялся.
— Я сказала, что мы вас потеряли — ваша мама и я.
— Где мама?
— Я отправила ее домой. Она сегодня неважно себя чувствует. Хелин и… все прочее, — она сделала неопределенный жест. — Да вы и сами знаете.
— Да, я знаю.
Он принялся снова смотреть на воду, и Франка, недолго поколебавшись, села рядом с ним.
— Вы не хотите поехать домой? — спросила она. — Не можете же вы просидеть здесь всю ночь.
— Который теперь час?
— Уже двенадцатый час. Если точно, то половина двенадцатого.
— Не знаю. Я бы посидел здесь еще немного.
— Беатрис сильно волнуется.
Он желчно рассмеялся.
— Держу пари, она думает, что я надрался до посинения! И поэтому решила прочесать Сент-Питер-Порт, не так ли? Ради этого вы жертвуете своим временем и ночным отдыхом. Мама думает, что я шатаюсь по улицам или упал в воду.
Первым побуждением Франки было возразить: «Нет, что вы, мы просто тревожились за вас, потому что вы долго не возвращались!» — но потом решила, что это будет слишком фальшиво и нечестно.
— Разве это удивительно, что она так думает? — спросила Франка. — Не думаю, что вам стоит на это обижаться.
Он отрицательно покачал головой.
— Нет, обижаться мне не на что.
— Но вы не пьяны, — сказала Франка. — Ваша мама испытает большое облегчение.
— И очень удивится, — сказал он. — В первую очередь, удивится.
Он снова отвернулся.
— Может быть, мне лучше уйти, — спросила Франка, — и оставить вас в покое?
Он довольно долго молчал, и Франка уже собиралась повторить вопрос, а потом вдруг неожиданно сказал:
— Я расстался с Майей. Окончательно и бесповоротно.
— Почему? — спросила Франка и в следующий момент едва не влепила себе пощечину за такую бестактность. Она знала Майю, знала, что она сделала Алану. И Алан знает, что она это знает. «Каким глупым показался ему мой вопрос», — подумала она. Но Алан, помолчав заговорил совершенно спокойно.
— Она еще более испорчена, чем я думал. Она делала куда худшие вещи, чем я мог предполагать. Я тратил время, силы и любовь на обыкновенную… — он не закончил фразу и после паузы сказал: — Собственно, теперь уже все равно.
— Майя молода и легкомысленна, — сказала Франка. — Вероятно, она станет нормальным человеком, когда хорошенько перебесится.
— Не знаю. Честно говоря, я в этом сомневаюсь. Она сегодня кое-что рассказала мне о себе. Любой нормальный человек осудит ее за это. У нее нет морали, Франка, нет, ни в малейшей степени. У нее нет чувства чести, у нее нет гордости, которую обычно теряют вместе с честью. У нее нет моральных границ, она не останавливается ни перед чем. Чувства других людей интересуют ее не больше, чем придорожная пыль. Ей безразличны понятия о чужой собственности, а уж о таких замшелых вещах, как закон и порядок, она и вовсе не имеет понятия. Эти ценности не имеют в ее глазах никакого значения. Это не только юношеское легкомыслие или потребность прожигать жизнь. Это ее характер — безнравственный и бесчестный. Господи, и я любил эту женщину, — Алан говорил тихим надтреснутым голосом. — Я и в самом деле любил эту женщину.
Франка не имела ни малейшего понятия, что мог узнать Алан о Майе, но поняла, что он потрясен до глубины души и находится на грани срыва. Ему было настолько плохо, что он уже не искал утешения и успокоения в алкоголе, ибо в этом случае он до утра осел бы в каком-нибудь кабаке. Франку тронуло его отчаяние, и она сказала:
— Это очень плохо, я знаю. Это очень тяжело вдруг узнать о человеке всю его подноготную. Это не обязательно должно быть что-то драматичное. Думаю, что это всегда тяжело — вдруг заглянуть в самые сокровенные уголки души другого человека. Это знание разрушает иллюзии, уничтожает сотворенный нами образ, и нам бывает трудно с ним примириться. Оно причиняет страдание и лишает опоры.
Он снова повернулся к Франке. Он был очень расстроен и подавлен, но взгляд его оказался неожиданно мягким.
— Да, это так. Мы теряем равновесие, когда нас лишают иллюзий. Возможно, это зависит от того, что в такие моменты оказываются под вопросом наши способности к суждениям. В какой еще сфере мы обманываемся так болезненно? Почему мы раньше не понимали, что происходит? Почему мы были так слепы и глухи?
— Дело не только в этом, — возразила Франка. — Конечно, нас охватывают сомнения, страх, неуверенность. Но я думаю, что самое худшее из всего — это раны, нанесенные чувствам. Они страдают куда больше, чем способности к суждению. Нет, наверное, ничего более болезненного, чем обманутые чувства.
— Со временем эти раны заживают, — тихо сказал Алан, скорее самому себе, чем Франке, — это мы, по крайней мере, знаем. Со временем они заживают.
Она бы с радостью сказала ему что-нибудь утешительное, то, что смогло бы укрепить его дух и излечить от безнадежности, но что она могла сказать, кроме прописных истин, которые он знал не хуже его, истин, рожденных умом, но не трогающих сердце.
— От Кевина Беатрис узнала о Хелин нечто такое, что совершенно выбило ее из колеи, — сказала она. Беатрис не взяла с Франки слово, что она никому об этом не расскажет; Франка, правда, и сама понимала, что Беатрис поделилась с ней сокровенным, но подумала, что может вместо Беатрис рассказать эту историю ее сыну, хотя бы для того, чтобы отвлечь его от горестных мыслей. Чтобы показать, что то, что произошло с ним, может произойти с любым человеком, что такие неприятности могут в любой момент коснуться каждого.
— О Хелин? — удивленно спросил Алан. — Что же такое знал Кевин, что было бы неизвестно Беатрис?