— Думаешь, она подалась на запад, скрываясь от правосудия за какие-нибудь преступления в пользу конфедератов?
— Это исключено. Она совсем еще юная. К тому же северянка. Голову даю на отсечение. Это видно по ее походке, манерам. Так держатся только аристократки. Она напоминает мне женщин из Ньюпорта или Саратога-Спрингс. Женщин из богатых семей. Глядя на нее, сразу понимаешь, что она привыкла к роскоши, богатству.
— Так она богата?
— Сомневаюсь. Разве ехала бы она тогда в том дилижансе? К тому же на ней был вдовий наряд. Скорей всего, после смерти мужа она осталась без средств к существованию.
— Может быть, она скрывается от его семьи.
— Мы с Кейном тоже думали об этом. Но, будь она веселой вдовушкой, собственноручно порешившей своего супруга, зачем же тогда ей носить траур? И главное, почему же в таком случае она пустилась в дорогу без денег?
— Да, ты прав. Эта женщина — загадка. Где она сейчас?
— Кейн искал ее и нашел в одном позабытом Богом и людьми горняцком городишке в Вайоминге. Я посоветовал ему отправиться туда и разобраться с ней, чтобы избавиться от наваждения, но он считает, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он очень боится спугнуть ее. Она может опять сбежать, так что он вообще ее не отыщет. Она работает в салуне в Нобле — так называется тот городок. Танцует за деньги с клиентами, но, похоже, зарабатывает она не только… черт, не хочется выражаться неделикатно…
— Думаешь, она — шлюха? — пришел на помощь Грант.
Роуллинз кашлянул. Не может он употреблять это слово, и все тут.
— Да, скорей всего так. Это-то и мучает Кейна. Он обратился к мэру Нобла с предложением взять его на должность шерифа. Разумеется, не упоминая о том, что он не просто рядовой служитель закона. Там уже пять лет нет шерифа, и отцы города чертовски обрадовались такому предложению. Муниципалитет только что утвердил его кандидатуру. Кейн сейчас в «Уилларде», пакует свои вещи…
— И все это ради женщины… даже не верится…
— Она очень мила, сэр. Настоящая красавица, я бы сказал. — Роуллинз погладил усы — первый признак того, что он размышляет о чем-то грустном.
— Красота не вечна. Разве Кейну об этом неизвестно?
— Еще как известно. Если и есть на земле человек, возле которого всегда вьются красивые женщины, так это Кейн. Но та девушка особенная, сэр. Я волнуюсь за Кейна. Он может угодить в беду.
— Почему?
— Ну, вы же понимаете, что за человек Кейн. Война здорово побила его. Искромсала, можно сказать. Растоптала все его идеалы, принципы к тому времени, когда он сложил оружие и отказался от борьбы. Он потерял семью, родной город разрушен. — Роуллинз смотрел на Гранта. — Честно вам сознаюсь, сэр, когда он предложил нам свои услуги, я не думал, что он сумеет пересилить себя. Он — волевой человек, хороший солдат, это верно. Но я сомневался, что он сможет работать заодно с теми самыми людьми, против которых сражался в Шайло и Геттисберге.
— Но он изумляет всех нас. Я не знаю другого человека, который бы так верно служил закону. И я понял, в чем дело.
Президент слушал внимательно, будто осмысливая каждое слово.
— И что же ты понял?
Взгляд Роуллинза стал тревожным.
— Все очень просто. Он потерял свою родину, и ее заменил закон. Он потерял семью, и ее тоже заменил закон. Он верен закону, как никто другой, и, боюсь, непреклонен в его толковании. Видите ли, принципы и идеалы, которые он отстаивал в войне, как выяснилось, утратили свою однозначность. Он боролся, сам не зная за что, и не хочет, чтобы подобное повторилось.
В глазах Гранта засветилось понимание.
— А прошлое этой девушки, похоже, преисполнено двусмысленностей.
— Вот именно. — Роуллинз бросил понурый взгляд в окно, за которым тянулась убранная в зимний наряд Пенсильвания-авеню. — Кейн может опять оказаться втянутым в войну. Во всем облике этой девушки кроется нечто таинственное, загадочное, что и делает ее особенно привлекательной, но ему с ней связываться опасно. Ее прошлое может погубить его.
Президент выпрямился, приняв внушительный вид.
— Я мог бы запретить ему ехать туда. Я — единственный, к чьим словам он сочтет нужным прислушаться, не считая, конечно, Ли… А Ли, да хранит Господь его душу, покинул нас навечно.
— Вы можете попросить его. Но он не останется. — Роуллинз тяжело вздохнул. — Кейн поедет за ней. И в общем-то, его тоска мне понятна — я ведь видел девушку. Она окутана облаком трагизма, которое кажется почти столь же вещественным, как и вуаль, скрывающая ее лицо. Будь она актрисой, наверное, ей не было бы равных в роли Офелии.
Грант медленно повернулся спиной к слепящей Белизне за окном. Когда-то он был красив, но теперь выглядел изможденным; лицо одутловатое и печальное.
— Полагаю, Шекспир лучше нас с тобой знал человеческую природу: «…власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие…»[15] — Грант помолчал, затем шепотом процитировал: — «Офелия?.. Все, чем я грешен, помяни»[16]
ЯНВАРЬ 1876 г.
Если верить летописным источникам Нобла, в этом городе за всю историю его существования было совершено только три благородных деяния. На территории Вайоминга альтруистические традиции не нашли широкого распространения, однако городки, подобные Ноблу, возникали, чтобы нести в мир добро, но с течением времени их устремления претерпевали огромные изменения.
Так вот, поводом к первому благородному деянию послужил возглас Гриззарда: «Серебро!» Обнаружив десять лет назад сереброносную жилу, он выдвинул девиз: «Поделим богатство», и богатство стали делить, пока оно не иссякло, что, к сожалению, произошло почти сразу же после того, как серебро было найдено.
Второе благородное деяние связано с событиями восьмилетней давности, когда горожане начали возводить лютеранскую церковь на западной окраине города, у подножия гор, которые, рассекая безлесные равнины, убегают на восток. Церковь выстроили красивую, с витражами вместо окон; цветное стекло заказывали в Сент-Луисе.
В ту пору обитатели Нобла еще питали надежды, что им удастся заманить в свой город священника.
Третье и последнее благородное деяние, свершившееся в Нобле, было зафиксировано весной прошлого года.
Со смертью достопочтенного старика Гриззарда, а также в силу того обстоятельства, что сереброносная жила давно истощилась, для города наступили тяжелые времена. В Нобле никто уже больше не был одержим благородством помыслов; его слава теперь зиждилась на поступках низменных, постыдных. Жители перебивались кто как мог, и в анналах города наконец появилась запись, выведенная корявым почерком какого-то малограмотного человека. Эта запись свидетельствовала о том, что Нобл окончательно смирился со своей судьбой, и гласила она следующее: «13 апреля 1875 г. Свищеника не нашли. Сегодня с барделя миссис Делами снялитабличку „Дом приходского свищеника“.
Многие, заглянув в Нобл, немедленно уезжали, с негодованием качая головами, но одна молодая женщина не спешила покидать город. Сейчас она стояла у заиндевелого окна в салуне «У Ф. Э. Уэлти», потягиваясь время от времени, словно после долгого сидения. В лице этой женщины ясно читалось, что она вовсе не презирает Нобл. Ныне заснеженный город, пользующийся скандальной репутацией, ей нравился. С необъяснимой тревогой в глазах смотрела она на дорогу, в это время года представлявшую собой узкую ленточку обледенелой грязи, — может быть, опасалась, что в Нобл случайно прискачет какой-нибудь ковбой и сотрет дьявольский городишко с лица земли.
Трудно сказать, кто была эта женщина, кутавшаяся в черную шаль из плотной шерсти, из-под которой выглядывало голубое ситцевое платье, застиранное до белизны возле швов на лифе и с новенькими заплатками из такой же дешевой хлопчатобумажной материи на юбке. В общем и целом женщина выглядела довольно пристойно, хотя наряд выдавал в ней танцовщицу питейных заведений: платье было несколько укороченного фасона; оно не прикрывало до конца нижние юбки, не прятало надетые на ней красные чулки и высокие ботинки на пуговицах. В Денвере или даже в Шайенне она, наверное, справила бы себе атласное платье, но в Нобле возможностей заработать представлялось немного, и скопить денег на подобный туалет было крайне сложно.
