Разрешение он выписал. Крикнул Лайме, чтобы принесла снизу бутылку брусничной настойки, грибков на закуску.
Громадный, ещё не старый глава приезжей семьи оказался украинцем Опанасом Павлычко. Ещё во время Второй мировой войны сложными путями попал в Аргентину, в Буэнос-Айрес. Женился на латиноамериканке, забивал коров и быков на скотобойне. И вот жена, ярая католичка, умерла, оставив ему двоих парней — старшего Пауля и младшего Жакуса. Почему в восьмидесятом году они решили вернуться на родину, на Украину, Опанас Павлычко не рассказал. Зато после третьей рюмки брусничной рассказал о том, как за неделю до отплытия парохода дал своим парням денег с разрешением обойти лучшие публичные дома Буэнос-Айреса.
Пароход прибыл в Одессу.
Чем только они не занимались на Украине! И на скотобойнях работали, и на стройках, и машины научились чинить. Мыкались по наёмным квартирам. Нужно было где-то прочно осесть.
Случайный человек — матрос с литовского судна — рассказал, что у него на родине полно брошенных домов, целых хуторов.
Сразу, как приехали, и нашли этот дом мельника, Пауль поступил учиться на медицинский факультет, ездит автобусом в Вильнюс, а отец и младший сын чинят машины, поскольку Жакус учиться не желает.
Теперь Казис Науседа обрёл ясность. Всё стало понятным. Они расстались, довольные друг другом.
Шли годы. Новые соседи были не назойливы, просьбами не обременяли. Наоборот, Казису порой приходилось прибегать к их помощи, когда с его горбатым, первого выпуска «запорожцем» что-нибудь приключалось.
Опанас и Жакус тотчас отставляли другую работу, чинили то двигатель, то коробку передач. Лишних денег не брали.
Однажды Казису бросилось в глаза, что лицо Жакуса сверху вниз исчерчено шрамами, покрытыми коростой.
Он тогда не спросил, в чём дело. Однако при первой же поездке в Вильнюс, в лесное ведомство, узнал о нашумевшей драке из-за какой-то красотки в одном из центральных кафе.
Он был красавцем, этот Жакус, сказалась латиноамериканская кровь.
Старшему, Паулю, окончившему медицинский факультет с отличием и быстро ставшему известным в городе врачом-реаниматором, часто приходилось перед возвращением домой из Вильнюса разыскивать младшего в злачных местах, спасать от бандитов, вызволять из милиции.
Отец и сын много зарабатывали на починке машин. И если бы деньги не жгли Жакусу руки, они бы давно обзавелись собственным автомобилем. Уже невмоготу было зависеть от рейсового пригородного автобуса, который и ходил-то нерегулярно.
Казис Науседа тоже копил деньги на новые «жигули».
Дряхлый «запорожец» ещё служил кое-как. Ещё можно было тарахтеть на нём по лесным просекам, останавливаться на их перекрестьях, выходить с Лаймой и Кистукисом, набирать полные корзины грибов, перемещаться на машине к следующему квадрату заповедного лесного царства. Можно было в субботу или воскресенье потихоньку съездить на озеро в Тракай. Но рискнуть добраться до Вильнюса становилось опасным, да и зазорным. Уж больно непригляден становился железный конёк. Останавливали автоинспекторы, требовали отметку о техосмотре.
Шло время. Однажды зимой, как всегда некстати, сел аккумулятор. Только-только Казис получил по рации сообщение от одного из своих лесников, что на рассвете какие-то порубщики свалили в глухомани несколько дубов, трактором волокут их из леса. Чертыхаясь, с ружьём за плечами пытался завести машину. Потом снял аккумулятор, погрузил на санки, попросил Лайму вместе с Кистукисом съездить в мастерскую. А сам встал на лыжи, ринулся вглубь леса.
Порубщиков он задержал. Наложил штраф.
К вечеру, когда Казис Науседа возвращался, мороз усилился. Потрескивали деревья по сторонам просек, поскрипывал под лыжами снег. Хотелось ужина с горячим чаем, хотелось завалиться с Кистукисом на диван, рассказать сыночку какую-нибудь историю, а после того как Лайма отведёт его спать, включить «Спидолу», послушать сквозь глушилку «Би-би-си» или «Голос Америки». Его интересовало, что думает Запад о появившемся в Москве Горбачеве.
Ни жены ни сына дома не оказалось. Бывшая усадьба мельника находилась в полутора километрах. Забеспокоившийся Казис Науседа снова встал на лыжи, пошёл было встречать их под звёздами.
Бежал по лыжне. Издали увидел — идут, тащат санки с аккумулятором.
— Что там так долго делала?! — накинулся он на раскрасневшуюся от мороза Лайму.
— Мы ждали, пока зарядится аккумулятор, Она смутно улыбалась, чего-то не договаривала. С этой минуты ревность жалом впилась в сердце Казиса. Шрамы сделали лицо Жакуса ещё более красивым, мужественным. За последнее время парень вроде бы перебесился, слухи о его скандальных приключениях в Вильнюсе утихли. Чинил и чинил машины. И вот на тебе! Лайма молода, красива. Все это можно было предвидеть. Целыми днями одна с ребенком…
Казис без лишних слов потряс перед лицом жены кулаком, запретил общаться с бывшими латиноамериканцами. Но сердце его было неспокойно. Приходилось на день, а то и на два уходить по работе в глубь лесов, ездить на совещания в Вильнюс.
Весной при очередной поломке «Запорожца» он отдал машину Опанасу и Жакусу. Просто так, бесплатно. Лишь бы не было повода видеть их рожи. Тем более, подошла очередь — купил «жигули».
В начале апреля Лайма, которая никогда раньше ничего особенного для себя не просила, вдруг пристала с уговорами поехать на католическую пасху в Вильнюс, в костёл Петра и Павла.
Казис удивился. Лайма и он были крещёными с детства, как и большинство прибалтов. Не более того. Никаких там посещений церкви, молитв и прочих ритуалов.
Но тут подворачивался случай с ветерком прокатиться на новенькой машине в самый центр столицы. В соборе среди празднично приодетых прихожан возвышались Жакус и Пауль.
Они молились вместе со всеми.
Когда после причастия выходили на площадь, маленький Кистукис, как назло, подбежал к ним, поздоровался. Жакус погладил его по голове.
Пришлось посадить братьев в «жигули», по-соседски довезти до их дома.
В пути из разговора Лаймы с братьями Казис Науседа узнал, что Пауль получил квартиру в Вильнюсе, понял, что жена не только нарушила запрет, ходит к ним с Кистукисом или даже одна; она берет у них какие-то книги.
— Что за книги? — спросил он дома. Вот с этой самой минуты и начал Казис молить Бога, чтобы эти пришельцы исчезли, испарились.
Что произошло с Жакусом? Отчего он так резко изменился? Это навсегда осталось тайной. Пауль отпустил к усам ещё и бородку, надел очки — интеллектуал. От него всего можно было ожидать, но Жакус, этот покрытый шрамами кот, бабник, чего он хочет от Лаймы, от него, Казиса, от Кистукиса? Дарит ребёнку католические книжечки с бреднями об Иисусе, Деве Марии. Морочит Лайме голову.
Что, он, Казис Науседа, не христианин? Кажется, никогда никого не обидел. Жалкими были вырвавшиеся у Лаймы слова о том, что она будто спала до сих пор, а теперь проснулась.
— Ну тебя к чёрту! — в сердцах заорал Казис. — Ты сошла с ума!
«Уж лучше бы изменяла!» — подумал он однажды. Он всерьёз забеспокоился, как бы не пришлось везти жену в психиатрическую больницу.
Как-то летом, возвращаясь на машине из города, свернул с шоссе, увидел у автомастерской обоих братьев с отцом все в тех же синих, ободранных и запятнанных комбинезонах.
Остановился. Решил поговорить с Паулем — наиболее разумным, как ему казалось, членом семьи.
Вышел. Мельком обратил внимание на то, что они колдуют над его развалюхой «запорожцем», лишившимся краски. Отвёл Пауля в сторону.
Выслушав угрюмую речь Казиса, Пауль только и сказал:
— Ты хороший человек. Но ты ещё не родился.
— Как это?
— Слушай свою жену. По сравнению с ним Пауль и тем более Жакус были сопляки. Ему шёл уже сорок шестой год. Как это — не родился?
Но ведь не дураки же они были, эти трое Павлычко.
Не дураки. Все свободное от других работ время возились с его «запорожцем». Приварили новое днище из толстого листа нержавеющей стали, заменили коробку передач, перебрали двигатель.
