– Ты слушай, – усаживая меня рядом, сказала она, – Я не знаю, как это назвать. Нормальным точно не назовешь, – что «это», было пока непонятно, смотрела она строго и даже немного траурно. Хотя, может, платье виновато. Подруга моя любит черное, – Это тянется две недели. Каждую минуту жду. Все мысли вокруг него пляшут танцы. Каждую минуту.

– Какие танцы? – спросил я, чувствуя, что должен спросить.

– У него глаза синие. А рта почти нет. Как у актера Брюса Виллиса. Губы такие. И как он ими целуется?!

– А он не целуется, – сказал я полуутвердительно.

– Еще чего! Он умеет, еще как. У него глаза прозрачные, как вода. Я в них тону. Я буквально тону в них. Как в омуте. Бывают светлые омуты?

– Бывают, наверное, раз ты говоришь.

– Я в них умираю. В точности, умираю. Когда я буду умирать, то примерно так.

– Как? – я заинтересовался. Я вот не знаю, как буду умирать.

– Буквально бухаюсь, – строгость сбежала с ее лица, она улыбнулась. Лукаво, вроде, – Я буду говорить, а ты, если тебе будет стыдно, говори «дерево».

– Мне не будет стыдно. Это же твоя история.

– Я сама не знаю, что я говорю. Я не знаю, как себя вести. Не понимаю. Я не знаю, что он обо мне думает. Я ему всегда первая звоню. Он говорит, что рад меня слышать, а я не знаю, он правда рад или только хочет сделать мне приятное.

– Если бы он не был рад, то ему, наверное, наплевать было, приятно тебе или нет.

– Он – очень воспитанный человек. А сам вот такого роста, – она приставила ладонь к своему плечу.

– Карманный мужчина.

– А я не чувствую. Когда мы лежим рядом в постели, то он мне кажется выше. Скажи «дерево», мне стыдно.

– Дерево. А чего стыдиться? Ты – большая девочка, взрослая, можешь лежать с кем хочешь.

– Я не чувствую себя взрослой в последнее время. Все крутится вокруг какой-то ерунды. Он говорит, что много работает, а я не верю ему. Мне кажется, он не хочет, чтобы я к нему лезла.

– С чего ты взяла?

– Смотри. Он сказал, что ему пора в спортзал. Мы лежали, разговаривали. Это в воскресенье было, днем. А ему в спортзал. Я пошла в туалет пописать, а он стал одеваться. Он рассказывал про свою мать. Она – страшная сука. Бывают же такие прирожденные суки, – подруга прищурилась, у нее вышло и хищно, и зло, – У него есть старший брат. Он старше его на семь лет. А мать, как бульдог.

– А где отец?

– Его, можно сказать, нет. Чиновник чего-то там. Он с ним поссорился. Его отец – настоящий трус. Вякнет из-за угла и убежит. Когда ему было девятнадцать, они круто поговорили.

– Если он тебе такие вещи рассказывает, то это, наверное, что-то значит. Стал бы я выкладывать посторонним свои семейные тайны.

– А вот не знаю! – сказала она с неожиданным торжеством, – Иногда такое ляпнешь, потом самой страшно.

– Ну, не пьяный же он был.

– Я его слушаю, а сама думаю. Спроси меня, про что я думаю. Спроси!

– Дерево!

– Я думаю, еще час-другой – и все кончится. Я думаю только о том, что все вот-вот кончится. Он меня по спинке гладит, целует грудь, шею, – приятно, – а я думаю только о том, что все скоро кончится.

– Дерево! Дерево!

– Ну, час, ну, два. И все. Ушел, внизу машина заревела, и я за ней. Орала, как недорезанная свинья.

– Ты влюблена.

– Не-ет, – протянула она, – Это что-то другое.

А что другое? Что? Сидит, волнуется. Платье черное, а лицо розовое, заштукатуренное плотно. Ресницы подробно прокрашены. Глаза синие, распахнутые, пустые на вид. Но влюблена, влюблена.

– У него живот. Ростиком невысокий и животик подвисает.

– Некрасивый?

– Э, нет! – она поводила указательным пальцем перед моим носом, – Не скажи. Есть в нем что-то эдакое.

– Глаза, – напомнил я.

Цокнула языком.

– Все вместе, наверное. И глаза, и попка, и руки нежные.

– Дерево! Дерево!

– Я не знаю, счастлива я или нет. Это что-то другое. Колет где-то и тянет, – она подложила ладонь под грудь и слегка ее вздернула, – Все время не хватает чего-то.

– Пустота, которую надо заполнить. Как будто обвалилась земля, – я вдруг увлекся. Затянула подруга в свои чувства, – Таким – оврагом.

– Ага, – ответила она гортанно.

Влюблена, влюблена, пусть хоть что она мне говорит.

– У него нос с горбинкой. А на кончике такое плоское место, – она провела пальцем себе по носу.

– Дерево! Дерево!

Она выглядела куском сливочного масла, и траурная одежда ей в этом не мешала. Она буквально таяла, плыла – и не могу сказать, что я чувствовал себя на своем месте. Почему всегда стыдно слушать чужие чувства?

– Я чувствую, как падаю. И жарко, и холодно. Так бывает? – она не издевалась, она спрашивала, но ответ мой ей был не нужен. Она вообще не ко мне обращалась. Кто-то где-то ждал ее с ответами, целым букетом, но она не знала где и потому спрашивала всех подряд, кого угодно.

– А ты не боишься, что я про тебя другим расскажу?

– Не боюсь, ты не бойся, – ответила легко и быстро, будто ждала этого вопроса.

Вот и получай теперь.

«…А пришла навеселе.

Верка любила приходить почти готовенькой, чтобы сразу, не отвлекаясь на привыкание, ввинтиться в гулянье с танцами, с визгом и звенящей тишиной где-нибудь на балконе с сигаретой, глядя в бархатную звездную ночь.

– Мальчики, внимание! Я выхожу! – объявила она.

В узкой прихожей со стены на нее посмотрела лохматая рыжая баба, похожая на трансвестита; в углу, на холодильнике топорщился фаллоимитатор, вылепленный из лилового желе.

– Мать, ну, ты вообще, – из комнаты к ней вытек Генка, заметней обычного напоминая экзотического слизняка со своим большим, будто накрашенным, ртом и в маечке такой тесной, что можно пересчитать ребра, – Ты бы еще завтра пришла, – протянул он, – Мы тут сидим все и не знаем, где тебя искать.

– Известно где, – весело ответила Верка, – Под забором. Где ж меня искать? Ну, иди ко мне, моя бусинка, – она потянулась к Гене, мазнула щекой щеку, притворяясь, что целует, и вручила ему бутылку водки, купленную вот только что, по дороге, а еще желтушную астру с клумбы.

– А это что за кикимора? – она осмотрела плакатную бабу.

– Моя любимая женщина, – сообщил Генка, ничуть не обидевшись. В таких компаниях у Верки был особый статус, о котором она с удовольствием пеклась.

Плакат был новым, недавно отпечатанным, а женщина на нем – наверняка, из каких-нибудь стародавних годов. Среди живых женщин кумиров у Генки не заводилось.

– Певица? – спросила Верка.

– Богиня.

Она еще раз осмотрела лахудра в блестках и, ничего божественного в ней не обнаружив, перешла к главному:

– Все бухие уже?

– Какое там, – махнул рукой Генка, а дальше напел, – Сидят девчонки, сидят, в сторонку ручонками все теребят…

Верка понятливо прыснула.

У Генки не разгуляешься – в комнате только диван-кровать, стеллаж с книгами, пластинками и мелким барахлом, напротив громоздкий платяной шкаф, из которого вечно выпадает тряпье. На письменном столе – компьютер, по случаю праздника накрытый цветной тряпочкой. Бутылки.

Комната была небольшой, а народу втиснулось много. И стояли и сидели. Верка приметила на диване двоих мальчков-стройняшек в пестрых канареечных одежках. А другие двое слепились сиамскими близнецами в рахитичном кресле.

У стола толстяк с бородой толковал что-то важное.

– …и никогда, слышишь? Никогда нельзя глотать, – успела услышать Верка.

– Я никогда не глотаю! – взвыла его собеседница: баба среднего роста и возраста, которая пришла с другой бабой, от мужика не отличимой.

Верка издала свой любимый звук. Что-то вроде «жух-ха-ха». Жестяной и плоский.

Надо бы и другим засмеяться, но у Генки собираются крайне приличные люди и, будто подумав, каждый продолжил заниматься своим делом. Канареечные мальчики залопотали. В кресле заново приобнялись. Договорив про СПИД, толстяк обернулся и, оскалившись во все белые зубы, двинулся на Верку.