– Трудно тебе придется в жизни, – обронила она, оглашая итоги учебного года.

Она сказала это без эмоций. Слова, произнесенные, походя, никакими эмоциями не окрашенные, показались мне не мнением, а фактом, непреложным, как Дарвин из учебника или скелет со снесенным наполовину черепом.

Тогда я оказался в списке только пятым, а Сашка – этот вечный победитель Сашка – обошел меня на несколько голов, оказавшись по биологии вторым сразу после Венцовой, недосягаемо умной, неинтересной, даже Голыху, любившему задирать девочкам платья и, как он говорил, «мацать».

Понимая, что сравняться с Сашкой мне опять не удалось, я думал, что никто не видит моей зависти, замешанной на приязни, страхе, соперничестве и поклонении. Но Торпеда, не умеющая правильно распределить мужей и любовников, знающая о биологии ненамного больше нас, восьмиклассников, угадала и высказала, по равнодушному презрению вряд ли желая мне даже плохого.

Тот учебный год закончился. Торпеда стала вести биологию другом классе, во вторую смену, и исчезла из поля зрения, напоминая о себе лишь поджатыми губами Воблы, с неодобрением слушавшей от литераторши, что же опять наделала «эта б…». От нее осталось только имя – Торпеда, без нее самой оказавшееся совершенно неинтересным и потому слинявшее из моей оставшейся школьной жизни почти без остатка.

Я опять увидел ее лет через пять лет после школы. Она стояла на автобусной остановке под пронизывающим февральским ветром, в короткой шубе из старой свалявшейся синтетики. Ноги ее, казавшиеся костлявыми, были в тонких не по сезону колготках. Она была густо накрашена, от чего выглядела еще старее, чем была. Под глазами у Торпеды лежали черные тени, и я устрашился к ней подходить, не желая ставить ее в неловкое положение: ведь я знал ее другой. К тому же, – так я теперь себя уговариваю – ей все равно не было до меня никакого дела, а значит, и мне до нее.

Потом одноклассница рассказала, что Торпеду хотел убить муж. Он сел в тюрьму, а она живет теперь с любовником, моложе себя, и он мучает ее изменами. Из школы Торпеда ушла куда-то. Поменяла квартиру на дом с палисадником.

– Старухой стала, – припечатала моя одноклассница, отчего-то этому обстоятельству радуясь.

Не скажу, чтобы меня история Торпеды сильно огорчила. Все-таки она была посторонним человеком. Памятным пятном, ярким, но уже не будоражащим.

Вообще, в моей жизни от Торпеды осталось совсем немного. Главным образом, этот взгляд над учительским столом и лениво-утвердительный голос, что мне в жизни будет трудно. С той поры прошло уже столько лет, что мои дети, если б были, могли бы у нее учиться, а я все еще вспоминаю тихую, непререкаемую убежденность Торпеды, и каждый раз, когда мне бывает плохо – а такое бывает – я думаю, что, может, она была права, эта вечная женственность в этом вечно тесном платье?

А имя у нее было – Вера.

– Ему семнадцать, меня посадят, ты как думаешь? – спросила она, приблизив лицо.

У нее круглые глаза, нос довольно крупный, а места между носом и губой немного, губа вздернута, приоткрывая крупные белые зубы – бруски рафинадного сахара.

«Дева с зубками». Или просто дева.

Выражение лица у нее немного беличье, правда, орешки она не столько грызет, сколько перебирает – без разбору, что уж попадется. Теперь вот – семнадцатилетний любовник.

У сидевшего рядом с ней крепыша вид был довольно зрелый. Стриженный и вальяжный. Цветные шорты, а к ним коричневые туфли с длинными будто по-восточному носами. Ясно, конечно, было, что дева его старше, но эта разница была и не уродлива, и не смешна. Увидишь таких вместе, не захочется спрашивать о взрослом сыне у моложавой мамы. Их, честно говоря, вообще ни о чем не хотелось спрашивать: ну, сидят двое рядком – значит, так надо.

А она была моложава. Длинное, ровное тело без признаков талии. Тонкие ноги с крупными коленками – бугров этих дева не замечала, любила носить короткие юбки, и в привлекательности своей многих сумела убедить. «Яркая баба», – говорили про нее мужчины, своими ушами слышал. Особенно ее любили милиционеры и режиссеры – об этом мне она сама сказала, легкомысленно эдак, оправляя на сто рядов перекрашенный пегий пух.

Таких знакомых, как я, у нее, наверняка, было хоть пруд пруди, но «на дачу» она позвала именно меня.

Поехали на электричке ближе к обеду, в будний день – кроме нас троих никого не было во всем вагоне, а говорила она все равно полушепотом. Глаза круглые, словно в удивлении. Посадят ли, раз уж совратила несовершеннолетнего?

– Греховодница, – сказал я, – Как же тебя угораздило?

– А вот так. Сам из Интернета стукнулся, – дева рассказывала, скаля сахарные зубки, а крепыш молчал, не возражая.

Не врет, значит: пришел, увидел, покорил…

Дева редко врала. Хотя могла кидаться словами, будто не очень понимая их смысл. Ляпала первое, что в голову придет. Это или редкая глупость, или какое-то особенно умное легкомыслие: глядя на нее, трудно было поверить, что она способна на что-то предосудительное. До девы я называл ее стрекозой.

Говорила, что едем на дачу, а это оказался кусок земли в пяти минутах ходьбы от станции – узкая полоса, стиснутая между высокой насыпью шоссе и бетонным забором. На одном конце – пара чахлых грядок, а на другом – дырявый навес. Пыль столбом и солнце жарит. В железной бочке – плесневелая вода.

Змейкой выскользнула из одежды, оставшись в пестром купальнике; тюрбаном замотала на голове яркий платок.

– Ну, – строго посмотрела на кавалера, – ухаживай же за дамами!

Крепыш, пошуршав пластиковым пакетом, выудил что-то вроде скатерти из плотной светло-розовой материи, расстелил ее на земле, на самой плоской грядке, где еще ничего не выросло. Стал выкладывать какие-то судки, пластиковые стаканы, тарелочки – неужто и готовил сам?

Дева готовить не умеет. Питается полуфабрикатами. Однажды у нее на кухне мы пельмени сожгли – слушали ее любимую музыку, оравшую из ее любимого музыкального центра, ради которого она взяла кредит на год. На деву в милицию жаловались соседи, а ей хоть бы хны.

А сейчас прилегла на скатерть, чуть на бочок, рыбой на розовой тарелке.

Раздеваться вслед за ней я не захотел – нелепо как-то сидеть в пыли в купальных плавках. И крепыш обнажаться не стал – только расстегнул пару пуговиц у льняной рубашки.

– С огнем играешь, – сказал я. – Вот придет его мать, да выдерет тебе все волосья.

– А у меня еще остались? – дева сделала любимое свое движение, будто оправляя длинную-предлинную гриву; тюрбан величаво качнулся.

Полежала немного, потом села – приняла другую картинную позу: составила ноги крест-накрест, а лицо к солнцу подняла. Под прямыми солнечными лучами она казалась белее и старше. Руки незагорелые, а ближе к плечу как из сырого теста сделаны. Нет, некрасивая.

Пили, конечно, вин-но. Открывал вино, конечно, крепыш. У него, кстати, ловко получилось: зажав между ног бутылку, он рванул штопор, пробка подалась на вид легко.

– Маленьким нельзя, – категорично сказала дева, затем плеснув крепышу в стаканчик воды из пластиковой бутылки.

Вот, значит, как. Спать с маленькими можно, а пить с ними нельзя.

Совсем скоро принялась бегать. Прижав локти к ровному телу, она перебегала от грядки к грядке, повизгивала, а крепыш брызгал на нее из бочки грязной водой.

Прекрасное было на десерт. Мы снова уселись на скатерть, водку стали пить, закусывать салатами (покупными, как выяснилось). Она включила плейер, пощелкала кнопкой, подыскивая нужную песню.

– Вот! Слышишь? Ты послушай! – она сунула мне один из наушников.

Верхняя губа ее поднялась, обнажая десны. Запела гулко, сильно в нос, пытаясь повторить английский. Иностранных языков дева не знает – получалась тарабарщина, но она, как всегда, не замечая, пела громко, сильно.

«Woman in love», «Влюбленная женщина» – так называлась песня. Я специально запомнил.