Литмир - Электронная Библиотека

Родственников было много. С сестрами, которых жизнь по деревням раскидала, только зналась, а жалела единственного брата – ему с женой не повезло. Приезжала с едой, с подарками, с руками, жадными до работы. «Страмотила» сильно (может, полагая в том воспитательный процесс). «Распозить, да говно возить», – лаяла она братушкину жену, «братову», рыхлую, неряшливую бабу, которая только и рожать была годна, но дом вести не умела, в деревне той, казацкой, в сибирской глуши, жила со всем выводком, как сорная трава. «Родова» помощь ее принимала, а когда уехала она однажды, то послала письмо, чтоб не приезжала больше, злодейка. В лицо попрекнуть не посмела.

Люди слабые только на трепотню и горазды. Младшая сестра ее, дожившая до глубокой старости, на склоне лет хихикала гадко, рассказывая, как сеструха старшая к учителю по снегу босиком бегала. В комнате кислый старческий запах, спекшееся личико в платках, тельце иссохшее, в чем только душа держится, а все ж та же хихикающая баба – был, мол, и у сестры грех.

Был у нее учитель.

И дом был ладен, и достаток познала. Когда установилась новая власть – а ей было все равно, что «красные», что «белые»; грабили и те, и другие – то лавку у Григория экспроприировали, а его оставили при лавке нанятым приказчиком; но золотишко исправно менялось, торговля шла, и только перед самой войной посадили Григория. Статья была неполитическая, в кагэбэшных архивах его дело затерялось. Был он человеком хорошим, но безвольным, – упырям государственным легкая добыча. А умер вскоре после войны – от туберкулеза, от голода. Она слала мужу посылки, а к нему в ящиках приходили кирпичи, за что обижался он на жену.

Как жили они друг с другом – неведомо. О горничных годах своих, о счастливом девичестве говорила со светлой улыбкой, а мужа почти не вспоминала. Называла «Григорием» – и все. «Тятя был добрый», – шепотком говорила о нем Александра, намекая своим детям заодно, что он был другой, а не как ее мамка, которая вечно требует, заставляет, тянет куда-то, а ей, Александре, не надо. Ей ничего не надо – ни дома, ни детей, которые только следствие, она, Александра, лучше б села на кровать с гитарой и, прислонившись к горе кружевных подушек, спела бы романс приятным своим голосом, к мужу попрожималась, который хоть и сволочь, дурак и подлец, но свой же, родной.

А дети – их четверо – «навязались».

Григорий был человек слабый, беспутный. Александра в него уродилась. Также, как и Леничка, сын.

В войну Леничка, дурачок, набавил себе лет и пятнадцатилетним сбежал на фронт – вернулся быстро, почти слепым, а дальше сделался сильно пьющим. Ходил с баяном по домам, его привечали, жалели. Ходил к заключенным девушкам, одна (ее посадили за опоздание на работу) его полюбила, а когда освободилась, то взяла с собой. Говорили, что бросит инвалида, не довезет до Томска, но довезла. Мать, снаряжая Леничку, продала корову. Потом ему сделали операцию, стал он получше видеть, но пить не перестал и умер с похмелья, в сорок пять, 10 мая.

Она могла бы прожить тихую покойную старость, но дочь была «распозить и возить», а дети рожались один за другим. Говорила дочери, чтоб сама выбиралась, но вскоре продала свой дом, да все что в нем, уехала в поселок пригородный к зятю за занавеску, чтоб мыть, стирать, сажать и копать, выделывать, гладить, шить, – выражать любовь свою одним известным ей способом.

Она стала суше. Всегда в хорошем платке поверх черной головы, в переднике белом. Глаза укрупнились в две черные кляксы, смуглая кожа приобрела желтовато-бурый оттенок. Она из тех поварих, которые не едят своих блюд, они не пробуют. Радость их в том, чтоб у других все было, чтоб шло, как надо.

Была талантлива в своем хозяйствовании: первой в деревне завела индюков (жили, жирели хорошо, а потом враз передохли), сажала пряные травы, чтоб разнобразить домашний рацион.

Собак любила – охотники, сторожа, умны по-человечьи, а к кошкам относилась утилитарно. Она из мягкого кошачьего меха внучкам шубки шила, шапочки, муфты. Откармливала, да тайком от детей, за огородами лишала животин жизни. Перед казнью отмывала котят, прищепляла на веревку за шкирку, чтоб обсохли на солнышке. Один такой котенок повисел-повисел, да сорвался, – пришел к ней молока просить. Плюнула – с той поры не могла больше кошек убивать, даже ради нужного дела.

Ее, – пиковой смуглой масти – конечно, считали «колдовкой», но в глаза говорили вряд ли. Да, и привечать людей она не забывала – приваживала. Приходили подруги, выпивали «красненькой», пели хором казацкие песни – как он ходил, как она ждала.

Нашли рак. Лечить его тогда толком не умели. Ставили на пациентах опыты, облучали наобум, и непонятно, что приносило больше мук, недуг или лекарство.

И умерла. Сын был далеко, дочь совсем растерялась, зять-хорек ждал, когда помрет, внуки не понимали, куда девалась их родная «баба» – она ли тот комок черной боли, стонущий у печи за занавеской.

Нет бога, нет, вы уж извините.

Только человек и есть – и получает он то, что получает, и нет в том никакой логики, это мы сами, потом наделяем события смыслом, подыскиваем нагим фактам красивый наряд.

Был у нее учитель, бегала к нему. По снегу, ночью, тайком. И эпизод этот, никаких последствий в ее жизни не имевший, не изменивший жизненного хода этой женщины никоим образом, представляется мне важным. Он отмыкает для меня жизнь ее на тот, нужный мне, лад.

Мне важно, что не только была она, но и любила.

Жила. Мария Ивановна.

Рыжая

В мои школьные годы в звании «королева класса» перебывало несколько девочек. В младших классах это была девочка породы «андел»: белокурая, в бантах, которыми ее – пухлую, синеглазую – украшала мать, крикливая парикмахерша с вытравленной перекисью башкой (поговаривали, что и дочке своей она тоже подкрашивает волосы).

Я был к «анделу» равнодушен.

В классах старших самоназванной «королевой» сделалась девочка, которая смелее других взбивала челку (многоступенчатый витой кок надо лбом был намертво залит лаком), на форменные фартуки нашивала неимоверной ширины кружева, а лицо залепливала плохой косметикой тех времен так плотно, что от неуродливого лица мало что оставалось – ресницы ее простирались до бровей. Родители ее были грустные еврейские инженеры, от поклонников у девочки не было отбоя.

Она меня смешила.

Но первейшей «королевой» для меня стала девочка, которой я дам сейчас победительное имя «Виктория», которая безраздельно царила с четвертого по восьмой класс.

Она была рыжей, волосы ее вились проволокой по-негритянски, и потому даже две косы, с которыми она явилась на самый первый урок в наш класс, выглядели по-бунтарски – толстые, будто искусственные, плетения довольно неряшливого. Позднее она волосы укоротила, создав вокруг молочно-белого лица своего огромный рыжий шар. Наверное, ей просто хотелось упростить себе труды – попробуй-ка расчеши эту копну. Я помню, как страдальчески морщилась она, на перемене с треском продирая расческой свой жесткий рыжий войлок.

Училась Вика хорошо (особенно успевала в точных науках), но могла бы учиться и отлично. Учительницы ее недолюбливали, а дуры, которых среди них было немало, так и вовсе ненавидели: Вика любила с педагогами спорить, вслед за ней, язвительно прищурившей синие глаза в щели, поднимались и ее подружки (у нее была свита из девочек чуть побледней, но тоже неглупых), а далее и остальной класс, подцепив бациллу вольнодумства, роптал.

«Дерзкая» она была.

Как бывает у некоторых рыжих, лицо ее было сделано тонко, как из фарфора. Меня так и подмывает сказать, что ноздри Вики могли гневно трепетать, но, возможно, я додумываю эту живописную деталь.

Девочкой Вика была рослой и довольно быстро начала носить «взрослую» одежду. Может быть донашивала тряпки матери – аптекарши из аптеки через дорогу. С дочерью у нее было внешне много общего, но то, что у Вики выглядело фарфором, у матери ее, замордованной женщины, имело вид тяжеловатый, как санитарный фаянс.

5
{"b":"187315","o":1}