Не исключаю, впрочем, что «взрослую» одежду девочке покупал ее отчим. У Вики первой в классе появилась светло-коричневая дубленка, а еще она первой стала носить высокие рыжеватые сапоги из мягкой замши на светлой горке из какого-то синтетического материала. Иными словами, бывали дни, когда Вика приходила в школу одетой лучше учительниц.

А среди них, как я уже говорил, было много дур.

Девочки смотрели на Вику со смешанными чувствами – тут было и любопытство, и удивление, и обожание, и страх. Не помню, чтобы ее ненавидели. Позднее, уже перед самых выпускным, одна девочка, у которой мать была пьяницей, вдруг преобразилась из сопливой замухрышки в красавицу – у девушек такое бывает – и в горделивой повадке ее, в манере щуриться я отчетливо видел Вику.

А один мальчик – это было в классе седьмом – не по годам развитой, бахвалился, что чуть не «завалил» ее вечером в классе, когда они вдвоем мыли там полы (было их дежурство). «Не надо. Пожалуйста», – говорила ему Вика, полулежа на парте. Слушать его рассказ было и увлекательно, и гадко.

Сейчас мне кажется, что отличительной чертой Вики было внятное указание на какое-то «тайное знание». Она казалась нам посвященной в такие сферы, о которых мы и догадываться не можем – она знала что-то взрослое, до чего мы, несмышленыши, еще не доросли. Однажды Вика принесла порнографические открытки – это было в классе шестом или седьмом: плохие снимки, перефотографированные с других плохих снимков – в общем, какой-то набор серых и черных пятен.

Вика и появилась ярко, и исчезла так, словно разом выключили свет – и было это в середине учебного года. Училки наши о чем-то шептались, и сплетницы в классе тоже странно фыркали, но сам я только много позднее узнал (от кого?), что ее – предположительно – совратил отчим, скользкий тип, даже внешность которого я (из брезгливости?) вспомнить не могу; мать девочки узнала и чуть не в тот же день выехала с нею куда-то в другое место.

Откуда такие подробности – не знаю. Люди любят сплетничать о «королевах», вот и ко мне прилипло дрянное знание.

В университете со мной училась девочка, которая заканчивала вместе с рыжей Викой школу – совсем в другом районе. Она рассказывала о ней, как об особе забитой, затюканной. Тихой троечнице.

Однажды я и сам видел Вику – в автобусе. Она была в толстых очках, очень бедно, с какой-то подчеркнутой неряшливостью одетая (свалявшаяся синтетическая шуба). Я едва ее узнал, а она меня не заметила.

Близорука Вика была всегда, но в наш класс она приходила без очков, и всегда рядом с ней находился кто-то, кто ей подсказывал, что же написано на доске. Я был бы тогда на седьмом небе от счастья, если бы Вика позволила мне шептать ей задания в ухо, сквозь плотную проволоку рыжих волос.

Не знаю, знала ли она, что я – затюканный книжный крючок – был смертельно в нее влюблен. Глядел на Вику не как на королеву даже, а как на богиню – существо нездешнее, неземное. После уроков приходил к ее дому и, присев на колкий штакетник у подъезда, смотрел подолгу на окна – три, на последнем этаже. Ждал, не появится ли в окне ее лицо в огненном ореоле.

Сейчас мне очень важно представить, что Виктория живет хорошую благополучную жизнь. Правды я все равно никогда не узнаю – не хочу.

Виктория счастлива, недаром ведь «королева». Рыжая.

У Лены свидание. Завтра.

Подруга позвала в ресторан. У подруги жених, а у жениха – приятель. Подруга шепнула Лене – та затрепетала, как умела. Лицо, обычно похожее на перевернутую бледную каплю, разукрасилось неровными пятнами – красный островок появился даже в самой острой части капли, на подбородке.

Лена волнуется. Говорит скупо и даже резко. Рот собран в крохотную точку.

Лена вяжет. Что-то большое, ярко-зеленое лежит у нее на коленях. Рабочий день в самом разгаре, но Лене не до работы, сидит она в своем углу, образованном из двух столов; склонилась над спицами так сильно, что грудь ее, слишком большая для маленького тонкого тела, почти лежит на коленях.

А колени полотном закрыты. Полотно, вроде, недвижимо, но это если смотреть на него, не отрываясь; а если, эдак, раз в час, то видно, что растет оно понемногу: пальцы Лены замысловато передвигают меж длинными спицами толстую нить, которая складывается из двух, а те тянутся из недр ярко-голубой сумки, похожей на разбухший кошель.

Лена сидит, вяжет. Рабочий день в самом разгаре, но ей никто не мешает – я не знаю, почему. Сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, то воображаю себе священнодействие. У Лены свидание, она вяжет себе платье, в котором должна войти в новую жизнь.

– А ты жениха-то хоть видела? – спрашиваю я, к священнодействиям равнодушный.

– Да, – отвечает она, но я отчего-то знаю, что врет.

Не видела. Подруга – большая белая моль, уверенная в своей красоте – сказала Лене, что та должна идти. «Моль» любит беспроигрышные варианты. Она всюду таскает за собой Лену, потому что считает ее неконкурентоспособной.

Хотя я бы из них двоих выбрал Лену. Грудь у нее, конечно, непомерно большая, зато у нее изящная, длинная шея, какие называют лебедиными. Она вяжет платье, в котором завтра пойдет в ресторан, а сейчас на Лене что-то открытое, виден красивый переход от шеи к плечу, величавый и одновременно трогательный; а на шее, ближе к затылку, растут мелкие темные волоски. У Лены бальная шея, чтобы там про нее ни говорила бледная моль.

Лена склонилась над вязанием. Труд даже не сосредоточенный, а яростный. Мне нравится Лена. У нее и руки красивые – такие руки бывают у женщин на портретах эпохи Возрождения. Но чтобы найти жениха самой, без участия «моли», одних только рук и трогательной длинной шеи, наверное, недостаточно.

– Успеешь? – спрашиваю я.

Только головой качнула.

Лена вяжет платье, это ее первый опыт. Прежде она вязала кофты – и просторные балахоны, и майки с вырезом, и пиджаки.

Вязание Лены любят хвалить. В особенности моль, которая работает тут же, на этаже, в двух шагах от нашей конторы, в небольшом турбюро. Я слышал, как она восторгалась серым шерстяным френчем Лены – с букетиком розовых цветочков возле горла-стоечки.

Я бы на месте Лены вязать не стал: проще и верней было бы купить готовую вещь, а время провести с большей пользой – ну, что ж хорошего, сидеть крючком день-деньской?

– А кто он? – спрашиваю я.

– Военный-офицер.

– Майор? – говорю наугад.

– Нет еще, но его скоро должны повысить в должности.

Надо же, «моль» уже обо всем поинтересовалась.

– Сколько ему лет?

– Под тридцать.

«А почему еще не женат?» – этот вопрос просится с языка, но я его проглатываю. Мало ли почему бывают неженаты будущие майоры?

– Курит, – говорит она, – Зато почти не пьет.

Я хочу спросить, красив ли он, но это лишнее. Если Лена идет в ресторан с «молью», то ясно же, кому предназначаются красавцы.

Итак, некрасивый будущий майор.

– Квартира своя, – добавляет она, не поднимая головы.

– Наверняка, казенная.

– Им сертификаты дают, – говорит она.

Я не уточняю – мне пора уже работать, я-то на свидание не иду.

На следующий день – та же картина: Лена крючком, длинные спицы, полотно зеленое на коленях.

– Не готово еще?

– Два раза распускала, не спала всю ночь.

– Брось.

– А в чем идти?

– Что ж, у тебя платьев нет?

– Такого, как надо, нет.

А я не знаю, какие требуются платья на свиданиях с будущими майорами.

– Так вот почему зеленое. Чтобы в тон, – подсмеиваюсь я.

– Мне зеленое идет, – говорит, а пальцами совершает все ту же сложную гимнастику.

– Значит, и майоры тебе пойдут, – подбадриваю я прежде, чем заняться своими делами.

Вязала весь день. Успела. Домой убежала раньше времени.

А скоро замуж вышла. Муж может стать генералом. Лена говорит, что у него есть шансы.

Не знаю, правда, помогло ли платье. Страшное оно было, как смертный грех.

А можно было б, наверное, и взволноваться. Глаза у Дини круглые, бархатно-влажные, как у верблюда. Удлиненный лицевой овал и голова, всегда запрокинутая.