Диня всегда смотрит снизу вверх. Возможно, дело в росте, который невысок, и каблуками никогда не удлинен. А может, в тяжелых волосах дело, – они и тянут голову к земле.

У нее крупные кудри – темно-коричневые со светлыми перекисными стручками по концам. Высажены кудри на крупную голову, а голова сидит на короткой шее и кажется, что не волосы у нее, а темный в крапинку капюшон; и странно немного, что капюшон соединен не с просторным монашеским балахоном, а с дырчатой вязаной кофточкой – то желтой, то цвета ржавчины. Диня любит осенние цвета, придуманные, вроде, не для украшения, а для напоминания о быстротечности: цвет прощается со светом, и не потому ли так жалобно блестят эти круглые глаза?

А голос у Дини тонкий. Из тех высоких ровных голосов, которые на воле будто и не живут, они моментально забираются тебе в черепок и бродят там, как у себя дома, топочут из одного полушария другое, заставляя морщиться. «Динь-динь». «Динь-динь».

Наверное, это сопрано, но считать его хочется сиротским фальцетом: Диня закидывает голову, Диня жалобно смотрит, Диня звенит – добираясь до самой глубины полушарий. Диня напоминает о долге, об обязанностях, о человеческом в человеке, даже если при этом говорит, что из форточки дует, ходила в домоуправление, папа болеет, да, болеет папа.

У Дини все время кто-то болеет. Когда я видел ее в последний раз, то у нее машина заболела. Что-то там с маслом – я уже не помню. Осталось в памяти только, что машина недужит, дышит на ладан, а кто же денег даст на новую, начальник не любит, никто не любит, а скоро лето, пора ехать куда-то с ребенком; труды-печали-заботы одним нескончаемым потоком, тянутся, длятся и реют, и под ногами, и над головой; и ты, сквозь них – одна, одинокая, желтая – как сквозь густой плотный туман.

«Диня» – я ее первый стал так называть, а за мной так же стали называть ее и другие на работе, в моей тогдашней конторе, небольшой, частной и немного творческой. «Ах, Диня!» – и лицо складывали, как бывает при зубной боли.

Ее работа тоже была немного творческой: деловые письма требовали определенной ловкости, она старалась, как умела. «И как говорил Гетте «архитектура – это онемевшая музыка», – втюхала она однажды. «Гет-те» – так и написала, с двумя «т», а потом еще обижалась долго. Неярко, ржаво эдак: ну, разве ж можно не видеть усилий моих, стараний….

Она занималась не своим делом, что было видно невооруженным глазом. Студентка-практикантка обставила Диню одним махом: за пару часов сделала все, на что Дине требовалась неделя. Сделала, да ушла в курилку ржать. «Динь-динь», – звенела вслед нахалке Диня весенней сосулистой капелью.

Была и другая коллега, уже не студентка, но той нужны были деньги здесь и сейчас, а не завтра. Она ходила к шефу, стучала кулаком по столу, и скоро вылетела, и даже с треском. Контора была неспокойная, люди менялись часто, и я тоже ушел, а позднее заглядывал на чай только – девочки угощали халвой и приторным вином со смешным названием «Молоко любимой женщины».

Люди менялись, а Диня была – где была. «Я же не зверь!» – говорил ее начальник, который и мне был начальником, но, к счастью, недолго, потому что он из тех руководителей, которые требуют не столько работы, сколько преклонения – а для поклонов годен не всякий хребет.

«Диня» не то, чтобы кланялась. Она всегда была под рукой. «Да, я приду, – говорила, если выйти надо, например, в субботу, – Да, конечно». И приходила, занималась своим недотворчеством, писала, как могла, как умела, может, и не идеально, но дело-то сделано, двигалось дело.

Развелась, а никто, вроде, не удивился. У мужа ее был свой бизнес, которому он посвящал больше времени, чем Дине.

Был муж, стал отец ребенка. Мальчик в школу пошел, а она стала подробно разводиться – и я могу вообразить, что говорила она судьям своим однозвучным фальцетом, чем звенела в суде, который мне представляется маленькой комнаткой с зарешеченным окном на один стол и несколько стульев.

Многое не выгадала, но и не прогадала, вроде, тоже. Динь-динь – если в двух словах.

Удивительно! Машину она водит лихо – подрезает, как заправский гонщик. Сидит, откинув свой кудрявый капюшон, подбородок вверх, посматривает на сидящего рядом, участвует в разговоре, рассказывает жалобно, как не ценят ее, а тело меж тем выполняет работу – и крайне неглупо, и ловко чрезвычайно: ее машина (кажется, красная) устремляется с одной полосы на другую, поворот, еще один, тут уже лучше не спешить, незачем, потому что почти приехали…. «Пока, спасибо, что подвезла!». «Динь-динь!»

– Как там Диня? Что-нибудь слышно? – болтал я на днях по телефону с бывшей коллегой.

– А куда ж без нее? Все там же, – она сказала с неприязнью, слышной даже мне, на другом конце Земли.

И знаете, взволновался.

Обидно стало за Диню. Она ведь все та же: наверняка не очень здорова, у нее наверняка проблемы. У нее всегда проблемы, и обувь у нее всегда на низком каблуке. Смотрит, желтая, снизу вверх: «динь-динь», «динь-динь».

И не полюбить толком, и не пристукнуть.

Причину я не сразу понял. Мы едва познакомились, как она навалилась, окружила – я будто даже имя свое назвать не успел. Р-раз – и уже оказался в центре этой душноватой, приятной, как пуховое одеяло, суеты.

Про нее говорили, что она – еврейка, а фамилия у нее была «Иванова».

– Я тебе точно говорю, – рассказывала ее коллега, которая нас и познакомила.

Я пришел к подруге на работу, мы собирались пива пойти попить. «Ай-яй-яй!» – покачала головой пожилая женщина, когда мы столкнулись с ней возле лифта. «Ну-у, Аннвиктна», – заныла моя приятельница, и та ей простила.

Потом приятельница рассказывала, что Иванова осекла какую-то свою служку, которая меня тоже видела, и я служке яростно не понравился.

– Еще немного, и она порвала б ее на клочки, – веселилась приятельница, – Влюбилась на старости лет.

– Дура, – говорил я, отчего-то краснея.

Как-то при встрече Иванова цветисто хвалила мой горчичный свитер, ее даже вытянутые локти не смущали.

– Благородный, как у профессора, – говорила она так безапелляционно, что даже у меня возникли сомнения: а может, и не уродский этот свитер, приобретенный у китайцев за алтын; а может, права Иванова? ведь ей же много лет, уже за шестьдесят, наверное, или того больше….

Иванова приходилась моей подруге начальницей. Та работала на телевидении, про культуру рассказывала, а начальница пилила ее за излишнюю бойкость. Иванова сожалела о временах, когда на подготовку одного репортажа уходило два дня, а то и три.

– Я рада, что скоро уходить, – говорила она, а мне в ее словах упорно мерещился страх. Седая, толстая, одинокая наверняка, а тут еще и пенсия вот-вот грянет. Чем она будет заниматься?

Она умела занимать пространство, делать его нужным, взбивать из него пользу большую и маленькую. Как уж ни кривилась моя приятельница, но и она не могла отрицать, что Иванова – профессионал, знает, что делает; Иванова умна, опытна и компетентна. Старомодна, конечно, но ведь про культуру и не обязательно рассказывать скороговоркой.

– Не на пожаре, – говорила моя подруга, выучиваясь полноводной величественности, с которой на областном телеканале было принято сообщать о выставках, премьерах и гастролях.

Когда я бывал у приятельницы на работе, то заглядывал и в кабинет к Ивановой, пустынный, холодный, с окнами в полстены без штор и без цветов на подоконнике. Иванова мне радовалась, о жизни спрашивала, о работе и житейских планах.

– Уеду скоро, – сказал я однажды неожиданно для себя самого. О том, что хочу уехать в Москву, я никому еще не говорил, а тут – надо же! – само собой с языка сорвалось.

Я не помню ее реакции: увлекся, из меня посыпались слова – извинительные, какие я еще готовился сказать собственной матери, желая объяснить неизбежность и необходимость моего бегства отсюда, из небольшого душного города, где еще немного и начнется у меня душевная гангрена, какую замечал я у тех, кто вырос из своего города, но его не покинул, кто, выпив немного, начинал рассказывать, как в жизни «могло бы быть, если б…» – кисло говорить, горкло.