– Верунчик, – громко проговорил он, – Сто лет, сто зим, – и облапил. Верка ткнулась ему в ту часть пуза, которая взбиралась наверх, к складчатой, кошелями, груди.

Толстяк ее знал, а Верка не могла его припомнить, что, впрочем, не сильно ее тревожило: вертясь и там, и сям, она быстро сходилась с людьми, и также беззаботно расставалась, не запоминая имен и лиц, а только какие-то мелкие приметы.

О том, что с толстяком они вместе пили, она поняла по браслету – пестрым бусинам, нанизанным на резиночку. Детская игрушка странно смотрелась на крупном волосатом запястье – такое нельзя не запомнить.

– Куда ж без тебя? – сказала Верка, громоздясь на стол, рядом с бутылочной батареей.

– Какое ж без меня веселье, – согласился он, – Хрюндель он везде, даже в Африке.

Вот, значит, как. Хрюндель.

– Что пьешь? – спросил он.

– А что предложишь?

– В ванне пиво холодное. На кухне вино. Водяра на столе.

– А у тебя чего?

– Кока-колечка.

– Хороший мальчик, – сказала она, затем встала и, обращаясь уже ко всем, громко произнесла, – Ребя! Предлагаю тяпнуть по масенькой!

Кто-то покивал, кто-то даже не повернулся. Сиамская пара в кресле синхронно подняла стаканы.

Верка плеснула себе водки и продолжила:

– За присутствующих здесь дам! За меня то есть!

Мальчики-канарейки хихикнули, толкая друг друга локтями. Двое в кресле выпили и, будто сговорившись, синхронно потянулись друг к другу с поцелуями.

Выпила и Верка, подумав заодно, что надо бы ей аспирину. Заблаговременно.

За таблеткой в коридор она и вышла. Там Гена крутил ртом перед отроком неясного возраста. Верка уже перестала обманываться живостью глаз, телесной гибкостью: бойким юношам, с которыми она полюбила дружить, могло быть и все шестьдесят. Она относила их безвозрастность на счет природы, Генка – один из самых козырных ее друзей – не соглашался. Говорил, что результат дрессировки.

– В ней не было ничего особенного, если так подумать. Понимаешь, совсем ничего. Лицо, руки, глаза. Но в ней было свечение, понимаешь? Она сияла изнутри…, – Генка явно рассказывал про свою новую богиню. Оседлал любимого конька.

– Дай пососать, – попросила она Генку, втискиваясь меж ним и незнакомым отроком.

– Мася, не сейчас, – вякнул Генка самым козлячьим своим голоском и, выглядывая из-за веркиного плеча, виновато улыбнулся.

Но с Веркой ему хотелось дружить, – он подыграл:

– Колеса, Вер, все вышли, есть героин за унитазом. Иди нюхни.

– Не могу, уже не то здоровье. Давай лучше аспирину.

И снова виноватая улыбка отроку – Генка повел ее в ванную комнату.

– А он ничего так из себя. Милашка, – сказала она, глядя другу в подвижную спину.

– Ему неловко, – Генка коротко оглянулся, – Говорит, что чувствует себя здесь лишним. Не знает никого.

– А ты ему водки налей. Сразу впишется.

– Он же непьющий.

В ванной Генка выдернул ящик у зеркального шкафчика, пошуршал в его неглубоких недрах и выдал Верке упаковку таблеток.

Таблетку заглотала, запила водой из-под крана.

– К бою готова, – сообщила она неизвестно кому. Генка уже вернулся кокетничать.

Посмотрелась в зеркало. В неярком свете Верке показалось, что лицо у нее зеленоватое, как у утопленницы. Будь она не одна, обозвала бы себя русалкой-доходягой, но кривляться было не перед кем, и Верка промолчала, лишь коснувшись щеки, словно желая убедиться – живая ли, теплая…

Зашел незнакомый парень. Увидев ее, растянул в улыбке губы. Потом склонился над ванной, где в воде охлаждались бутылки и, повозив руками по дну, выудил самую нижнюю.

– Пиво, – сказала ему она.

Ответом ей была еще одна вежливая улыбка. Он вышел.

Подумав, Верка тоже взяла себе пива и, не выходя к людям, ловко открыла бутыль пластмассовой зажигалкой. Этот прием всегда восхищал Генку, который не научился мужицким трюкам и с удовольствием отмечал их у других. Знакомы они были уж лет сто. Может быть, именно этот фокус, который Верка освоила еще в школе, и произвел на Генку решающее впечатление, после чего он записал ее в свои лучшие подруги. Верка открыла ему бутылку пива, а он ей – дверь в другую свободную жизнь.

Ей было хорошо с п…… С ними можно гулять, плясать и тискаться. С ними даже спать можно в обнимку в одной кровати, и не бояться ничего. Территория покоя – вот как это называлось. Ты гонишь волну, бурлишь, кипишь и харкаешь, сохраняя ничем не замутненную уверенность, что все это игра, неправда, и никому от нее нет никакого вреда.

Грохнула музыка.

– Деуки! – выскочив в комнату с бутылкой в руке, завизжала Верка, – А ну, давайте! – она завихлялась, задергалась, между делом прикладываясь к пиву. Рядом с ней заходил ходуном Хрюндель. Мальчики из кресла тоже думали недолго: слепившись в пару, они закружили свой личный танец.

Потом замяучила тетка. У Генки всегда поют только бабы – с нервно дрожащими, тонкими голосами под плясовой «бумс-бумс». Вот именно: «бумс» плясовой, а голос у певицы тревожный.

Хряпнули раз, другой. Закурили у окошка.

– Хрюндель, – позвала она.

– Ага, – он был уже пьяный.

– Возьми меня замуж.

– А чего делать будем? – по круглой морде побежали смешливые морщинки.

– Б… ть будем. Ты по мужикам. Ну, и я…, – дальше она гаркнула, – богиней на колеснице, – а потом снова произвела этот жестяной звук, – Жух-ха-ха.

– Мать, да не вопрос.

И еще раз дернули.

Тут образовался хрупкий дедок. Ломаясь накрахмаленной голубой рубашечкой, он стал что-то втолковывать Верке, но смысла его слов она не усвоила: и не хотела, и не могла. Вместо тревожной певицы по ушам уж били отбойные молотки, увитые едва заметной, пунктиром выписанной, мелодией.

Заскучав, Верка вышла в коридор и пристроилась к застенчивому отроку, оставленному Генкой без присмотра.

– Привет, – сказала она.

– Здравствуйте.

– Ты не бойся. Все свои.

– А я и не боюсь, – в его словах Верке почудился вызов.

Она оживилась:

– А не пьешь почему?

– Не хочу.

– Боишься. А чего бояться? Ну, подумаешь, изнасилуют.

Заметив испуг, Верка развеселилась еще больше.

– Дело-то житейское. Ну, изнасилуют. А ты поплачешь. Поплачешь, а потом посмеешься. Нет, сначала посмеешься – жух-ха-ха. А потом поплачешь. И снова засмеешься. И опять, и снова. Обычное дело. Я водку тоже долго не пила. Боялась опьянения. Думала, накидаюсь, да совершу безобразие.

– А теперь как?

– Теперь пью и безобразничаю. Давай поцелуемся.

– Зачем нам с вами целоваться?

– Чтобы посмотреть.

Отрок, которому вблизи оказалось лет эдак чуть за тридцать, напрягся шеей, будто в спазме.

– Да, не бойся, не укушу, – играя, она пробасила, – Иди ко мне, моя дусенька.

– Извините, вы мне неприятны, – сказал он и бочком, осторожной крабьей походочкой, слинял в сторону кухни.

– Глупыш, счастье свое упустил! – крикнула она ему вслед.

Снова нарисовался Хрюндель.

– У меня брат – крестьянин, – на одной ноте говорил он, – Коровы у него. Племенная порода. Он их сам осеменяет.

Верка заржала.

Хрюндель дрогнул, но серьезности не утратил:

– Быка в аренду брать дорого, он сперму покупает. В шприцах.

Звать его на поцелуи Верке было неинтересно. Ясное дело, вцепится – не оттащишь. Хрюндель берегов не знал, у него даже под штанами не трусы, а веревочки-стринги. «О! – мысленно подняла она палец, – Вспомнила». По всему выходило, что с Хрюнделем они даже на раздевание играли. Или мерялись трусами. Дойдя до кондиции, Верка тоже не знала меры. «И как в тебя столько помещается?» – любит повторять Генка. А она, оглаживая свою худобу, отвечает: «Чудом».

Во все стороны плыл чад – приказание хозяина, курить только на балконе, уже вовсю не исполняли. Из коридора было видно, как в кресле лобзается сиамская парочка, а канареечные мальчики, трясут руками и прыгают в центре комнаты.

Хотела закурить, но руку сильно рвануло книзу.