Эта речь самозванца и обстоятельства ее произнесения вызывают немало подозрений в том, что она имеет литературное происхождение. В пользу этого говорит хотя бы совершенная полнота ее воспроизведения при том, что вряд ли выступление Яхьи на Синопском поле кем-либо синхронно записывалось. Несколько удивляют казачьи полковники «навеселе», начавшие разговор с «царевичем» о судьбе экспедиции, поскольку и в Сечи, и на Дону категорически запрещалось брать в морские походы спиртные напитки и, соответственно, употреблять их во время походов, а полковники как раз должны были следить за выполнением этого правила и подавать пример походной трезвости[357].
Еще больше удивляет, что именно они, а не особо заинтересованный «царевич», предложили сжечь суда. Это предложение выглядит вообще совершенным нонсенсом для казаков, участвовавших в морском походе, и предполагает такое необыкновенное казачье единство в стремлении посадить Яхью на престол, которое на самом деле в источниках не просматривается. Полное единодушие войска в восприятии идеи сжечь суда выглядит весьма странным при существовании отмеченного «великого различия настроений», а также «взрывного характера» многих казаков, который ранее привел к запорожско-донскому столкновению. Странно, что казаки и особенно их руководители, которые обычно тщательно продумывали операцию, определяли места высадки десанта и т.п., теперь соглашались высадиться в любом месте Босфора, которое понравится Яхье. Наконец, возгласы типа «повелевай нами, о король» и обещания слепо повиноваться любым приказам «царевича» не кажутся характерными для вольнолюбивых, самолюбивых, самостоятельных и инициативных казаков.
Пожалуй, едва ли не единственное, во что можно поверить, читая речь Яхьи, так это то, что он обладал красноречием. Сама же речь, если она хотя бы очень приблизительно отражала действительно сказанное, может показывать, каким образом, с помощью каких словесных формул претендент «обрабатывал» казаков в Сечи, склоняя их на свою сторону.
«Восьмого дня того же месяца августа, — читаем у Р. Леваковича, — поднял (Яхья. — В.К.) паруса и направился вместе со всем флотом (из Синопа. — В.К.) по направлению к Босфору Фракийскому…» В. Катуальди, считающий дату 8 августа (29 июля) ошибочной, об отплытии говорит следующим образом: «Спустя несколько дней, т.е. в самом начале августа 1625 года, Яхия со всем своим отрядом поплыл по направлению к Босфору. Великолепный Стамбул не выходил у него из головы, и уже ему снилось, что он вступает на престол своих предков». Исполнению мечты, однако, помешал османский флот.
В. Катуальди полагает, что появление казаков на Босфоре на этот раз «не могло быть неожиданным, так как со всею поспешностью отправленный из Малой Азии в Константинополь гонец нес султану известие о том, что столице грозит большая опасность».
Итальянский автор так описывает настроения в Стамбуле: «Весть о том, быстро распространившаяся в городе, навела на всех неописуемое уныние, "в роде того (пишет современник этих событий, английский консул в Смирне Пол Рикоут), какое охватило бы Лондон при известии, что германцы вошли в реку Гаттам"[358]. Кто мог, бежал в Малую Азию и в другие места. Сам султан был в сильнейшем страхе, ибо народ, озлобленный против визирей за их бездействие, принимал против правителей, по меньшей мере, угрожающее положение.
Взятие Трапезунда и резня, произведенная там над мужчинами и женщинами, над старым и малым, все еще волновала умы; было также известно, что в Азии бунтовщики все больше и больше подымали голову и что янычары уже не были настроены так воинственно, как в первое время их существования, а, напротив, роптали на постоянные войны и на отсутствие безопасности в государстве».
«Страх, — по В. Катуальди, — с каждым мгновением увеличивался в такой степени, что даже некоторые визири из опасения потерять все свое имущество в случае осады города казаками отправили все свои драгоценности, уложенные в сундуки, к представителям иностранных держав, как, напр., к Лустриери[359], тогдашнему интернунцию императора Фердинанда 11-го, в надежде, что в домах этих представителей будет безопаснее».
Возможно, впрочем, что в эту яркую картину стамбульской паники 1625 г. добавлены краски предшествовавшего года, о чем может говорить следующее замечание Р. Леваковича, которое использовал В. Катуальди: «Таков был страх жителей Константинополя в эти дни, что многие, даже сами министры оттоманского двора, относили сундуки с самыми ценными своими вещами в дом синьора Люстриера, резидента императора при турецком дворе, думая, что в его доме они должны были быть в безопасности, как это упомянутый синьор Люстриер неоднократно говорил и может еще сказать, а это было в 1624 или 1625 году, и он еще жив…» Спутать события вообще было немудрено, поскольку панические настроения охватывали тогда османскую столицу практически ежегодно.
Согласно Р. Леваковичу, турки были оповещены о движении казаков к Босфору и в связи с этим построили у входа в пролив две новые крепости, о чем подробнее пойдет речь в следующей главе. У В. Катуальди читаем, что, помимо этого, «с целью загородить казацкому отряду путь… вход в пролив был загорожен бревнами и плотами, связанными между собой цепями. Но и это казалось недостаточным: из Арсенала вытащили ту большую цепь, при помощи которой… византийцы запирали Босфор». Если приведенная информация верна, то мы имеем второй подряд случай применения знаменитой цепи против казаков для защиты пролива и столицы.
Р. Левакович утверждает, что турецкий черноморский флот в составе 70 галер стоял «для охраны этого устья» (Босфора) в «порту Мидии»[360]. Речь идет о Мидье, порте, находившемся на румелийском побережье, посередине между Сизеболы и устьем Босфорского пролива. В. Катуальди исправляет 70 галер на 60, приводя состав флота в соответствие с начальным сообщением Р. Леваковича же о выведении в Черное море в 1625 г. 60 галер в предчувствии приготовлений казаков. По Р. Леваковичу и В. Катуальди, флот получил приказ идти из Мидье навстречу флотилии Яхьи.
Английские, французские и турецкие источники по-другому рассказывают о черноморском крейсировании османского флота перед решающей встречей с казачьей флотилией. Командовал им лично первый адмирал империи Реджеб-паша[361], который, по замечанию С. Рудницкого, будучи побит в 1624 г. Шахин-Гиреем, в эту кампанию «сподвигся… на великую энергию».
Как сообщали «Известия о турецких делах», составленные посольством Т. Роу 12 июня, обеспокоенность казачье-крымским союзом и враждебными планами относительно Кафы заставила капудан-пашу стянуть к Стамбулу «все галеры Архипелага, которых было разных типов 60», и отдать им приказ выйти в Черное море «со всеми силами, которые может собрать этот город». Английское посольство, не слишком веря в результативность предстоявших действий, отмечало, что «всякое можно ожидать от его (капудан-паши. — В.К.) плана, и успех этого сомнителен».
М. Бодье исчисляет флот, направленный против казаков, в 55 галер и приводит подробности его выхода в море. Реджеб-паша с 43 галерами уже покинул стамбульский порт, чтобы присоединиться к 12 галерам, которые еще раньше отправились в плавание, но «султан узнал, что двести лодок казаков находятся на Черном море, намереваясь подойти поближе к городу (Стамбулу. — В.К.)… и велел не выходить из Босфора». Капудан-паша, воспользовавшись случаем, построил в проливе новый форт, после чего «вышел на поиски казаков, которые опустошали берега этого моря. Он направил вперед на разведку двенадцать галер, за которыми следовал сам с теми сорока тремя, которые привел…»
Согласно Мустафе Найме, Реджеб-паша был направлен на Черное море с эскадрой, составленной из 43 галер и галиотов. Последние представляли собой тоже галеры, но меньших размеров, с 19—25 парами весел, грот-мачтой и съемной фок-мачтой[362].
