Наконец я обратился еще к одному изображению дерева, из другой, на этот раз майяской культуры, более известному как «майяский крест» или «дохристианский крест майя». Его изображения на каменных рельефах были обнаружены в руинах Паленке. Я уже давно знал их по фотографиям, а один из них — на могильной плите верховного жреца, открытой под пирамидой, — стал, надо сказать, нелепо знаменитым. С легкой руки тех, кто трубил о посещении Земли некой экспедицией из космоса, в нем видели изображение ракеты с космонавтом в кабине.

В определенной мере я и сам поддался притягательной силе такой интерпретации рельефа. Причиной тому был «технический» характер стилизации, подобие ее форм конструкциям из металла. Я решил, что обязан увидеть этот рельеф своими глазами. На снимках была изображена только плита, а ведь — это обширные руины храмов и дворцов. Я был убежден, что там что-то да проглядели. Нечто такое, что станет ключом к более полному толкованию символов.

Я ехал в темноте, и ветер, обдувая кузов автомобиля, доносил ароматы сухой земли и увянувших трав. Заря угасала на западе неба, там, где, по мифу, Солнце спускалось в Тамоанчан — подземелье, откуда являются люди, где, по-моему, энергия нашего светила проникает в вещество Земли и оживляет его собою.

Кругом — акации и колючие кусты, пение цикад, заглушающее гул мотора, перемигивание светлячков. Все это плыло во мраке вместе с пересохшей равниной, мелькало в уголках глаз.

Я уперся взглядом в ленту асфальта перед машиной. Узкая, с желтыми пучками растений по бокам, она мягкими полудугами завораживала в свете фар то влево, то вправо, то уходила вверх, то скользила вниз, будто ползла по поверхности шаров, выступавших из-под растрескавшейся, словно сухая кожа, земли.

Утомленный многочасовой ездой в пышущей жаром железной коробке, я погружался в какой — то призрачный мир, и мне пришло в голову, что вот, вплетенный в эту извивающуюся ленту, в эту полосу, в эту змею, я как бы втянут, втиснут, поглощен в некий гигантский барельеф, высеченный майя. Ведь извивающаяся лента дороги была постоянным мотивом их искусства. Их стиль питался кривыми линиями, неустойчивыми, размытыми формами, сплетением и путаницей символов, настоящим их клубком.

Это не было для меня чем-то новым. В конце концов и там, на Центральном Плоскогорье, оставшемся позади, на севере, в центре культуры науатль, где земля была чистой и суровой, высокой, окруженной вулканами, прямыми линиями скал, под эмалированным небом, как и земля, лишенным всего; там, где бурые равнины ощетинились иглами кактусов. Уже и там все, что рисовали и выцарапывали на глине, коже, бумаге, алебастре, выдалбливали на камне и вырезали на дереве древние мексиканцы, было наполнено этими извивающимися нитями, покрывающими изображения, будто струйки дыма, языки пламени или потоки воды, словно узорчатые змеи, огнистые шкуры, разделенные надвое языки, спирали, ленты, шевелящиеся на ветру султаны… Но здесь!..

Здесь все будто подражало творениям жарких джунглей восточной Мексики и части Гватемалы, было подчинено им. На это должна была влиять и природа, менее суровая, нежели там: влажные леса, полные ползущих лиан и вьюнов, извивающихся, висящих цепями, спутывающихся, эти шевелящиеся листья банановых пальм, кисти папоротников, которые, казалось, плывут в тумане и испарениях, размытых, капризных.

На рельефах майя ленты, полосы, струи ползли, колебались, извивались, вертелись, делились и перекручивались, свивались в пружины. А меж ними, в сплетениях виднелись глаза, руки, лица; тут целая рука, там — нога, лицо бога, а скорее всего — человека, безжалостно схваченного, изрезанного на куски разнузданными мистическими кривыми — или, быть может, напротив, составляемого ими в единое целое и выбрасываемого в жизнь.

Исследуя это искусство, наверняка можно было бы многое узнать о характере майя, ихнатуре, поведении и видении мира, но сейчас меня интересовало совсем не это. Я обнаружил, что на таких сильно разнящихся территориях, как плоскогорье и Tierra Caliente— Знойная Земля Майя, развилось искусство, как бы вдохновленное одной и той же идеей серпантин, змей, полос. Это свидетельствовало о том, что решающую роль играло здесь не влияние природы, не воспринимаемый глазами художника внешний мир. Нет, над «уровнем» природы явно существовал какой — то диктат знания, некое учение, которое исповедовали жрецы обоих территорий.

Исходя из уже растолкованных символов, я считал, что этим знанием было проникновение в природу первоистоков человека, в тайну жизни, сокрытую в драгоценном камне, в микромире клеток. Именно там обиталище переплетающихся лент, змеящихся хромосом, делящихся языков ДНК. Там капелька полужидкой плазмы клетки, а в ней — нити генетической информации о будущем человеке, так прочитываемые и здесь превращавшиеся в органический материал, кости, руки, носы…

Может, именно это они хотели изобразить, думал я, на тростниковой бумаге и камне? Промелькнул щиток, прибитый к шесту. Одно слово: «Runas». Я немного сдал назад и свернул направо. Дорога пошла в гору, и я почувствовал на лице влагу. Водяная пыль покрыла кожу, проникла в легкие, пресная, теплая. В снопах света возникала нависшая над дорогой листва, черно-зеленая чаша — клубы зелени, в которые я врывался, мчась наверх по серпантину, откинувшись на сиденье, направляя капот машины в эту густеющую тучу и тягучую, как сироп, тьму.

«Стоянка — 200 метров», — мелькнула новая надпись. Я не стал ждать, притормозил и втиснул капот машины в первую же боковую дорожку. Мотор замолчал, чаща задрожала и сыпанула на металл капли. Я выключил фары и сидел неподвижно. Стало слышно, как скатываются капли и ползают насекомые, какое-то постукивание, поскрипывание, потрескивание, шорох лапок, шелест…

Взмокнув от пота еще в машине, я вылез на воздух. Лес тут же принял меня, начал тянуться ко мне из темноты влажными побегами, ласкать, прощупывать. Я отворил заднюю дверцу, резко щелкнул замок. Приготовил поесть, погасил газовую плитку, развернул матрас. Немного полежал, вслушиваясь в шелест крылышек, топотанье чьих-то лапок, копошение у меня в волосах, чувствовал щекотанье на коже, тоненькие уколы.

«Здесь они жили, такими были их ночи», — подумал я и уснул.

Проснулся я до рассвета. В абсолютной темноте переговаривались птицы. Я не спеша встал. Ночь посерела. Дорожку перегораживали ворота из нескольких толстых бревен, за ними открывался словно подводный вид на крутую поляну. Кусты неподвижно, словно водоросли, стояли в испарениях. Мокрые коровы, будто морские чудовища, тащились, волоча за собой шлейфы тумана, зацепившегося за рога.

Послышался шум двигателя. Я выглянул на дорогу. Наверх взбирался тронутый ржавчиной автобус с буквами INAH на борту, набитый сонными мужчинами и женщинами. Instituto National de Antropologia y Historia. Я дал им полчаса на «разграбление руин», допил чай, вымыл посуду.

У ворот я был первым. Вдали, среди деревьев и холмов, в сером. свете утра вырисовывался дворец; ближе, справа, — Пирамида Черепа, а за нею в ряд — другая, повыше, с Храмом Надписей на вершине. Здесь, под ней!..

Я пошел медленнее и, чтобы оттянуть момент встречи, начал с первой пирамиды, словно хотел остановить время и в той, что поменьше, не столь внушительной, полнее понять, где я: в Паленке, возведенном майя!

Взобрался по насыпи из камней, проросших травой, на цоколь храма, украшенный глифами. Все осыпалось, известняк крошился, изъеденный влагой. Из майяской кладки дожди вымывали связку и крупные ее зерна — камни, державшиеся тысячу лет, вываливались под собственной тяжестью.

Я рассматриваю глиф, заключенный в овал: он изображает лежащую горизонтально палочку с тремя точками над ней. «Хромосома, — думаю я, — а три жемчужины над ней символизируют троичное строение генетического кода в нитях ДНК». И тут же криво усмехаюсь. Это — предостережение! Ведь если б я еще не знал, или не хотел ничего знать об этих знаках, или был бы не столь принципиален, возможно, я попытался бы и всему миру вдолбить в сознание такое вот объяснение… Тысячи людей приняли бы его ничтоже сумняшеся. Тысячи не прочь были бы уверовать. Ну кому интересно выслушивать объяснения ученых мужей — глас вопиющего в пустыне, — что это всего-навсего цифра «8»: черточка означала «5», каждая точка — «1». Уж слишком прозаично…