Дого пошлепал по карману и вытащил мешочек с деньгами. Набитый монетами, которые им только что раздала Мэм, мешочек покачивался на кожаном шнурке из стороны в сторону.
— Ну что, начать? — ухмыльнулся Дого, затем подбросил мешочек и, поймав другой рукой, убрал в карман. — А если она устанет — мне придется тогда тащиться еще в какое-нибудь заведение?
Джоз Медвежья Рука, занимавшийся тем, что чистил и затачивал свое многочисленное оружие, презрительно хмыкнул. Он редко сопровождал своих товарищей в их бордельных похождениях, а когда это все-таки случалось, то вместо того, чтобы предаться наслаждениям, он оставался при входе и, держась за свой меч, внимательно оглядывал новых посетителей «на случай неприятностей». Хотя единственная неприятность заключалась в том, что владельцам борделей приходилось мириться с присутствием Джоза. При виде его посетители призадумывались, а не повернуть ли им назад и не посетить ли другое подобное заведение, где бы их не встречал человек, похожий на злобного великана из легенд, готовый снести им головы за их простые желания. И тогда Доку, Кнобберу и Дого приходилось спроваживать Джоза прочь — желательно до того, как он начнет читать им лекцию о том, как плохо платить женщинам за любовные утехи. Это была интересная жизненная философия: человек, который убивал за деньги, не допускал и мысли о том, что можно потратить несколько с таким трудом заработанных монет на то, чтобы какая-нибудь красотка заставила его забыть обо всех неприятностях мира.
— Поосторожнее с деньгами, — предупредила Мэм. — Ты же не собираешься, надеюсь, открыто их демонстрировать в таком заведении?
Она повторяла это, куда бы они ни пошли. Иногда им казалось, что она для них как мамка, и от этого они чувствовали себя неловко, когда собирались навестить очередной бордель.
Дого подмигнул Доку, а тот пожал плечами. Собачий Дух похлопал себя по бедру.
— Вот он, нож, — сказал он. Потом похлопал по правой икре. — И еще один. — Потом с радостным видом продемонстрировал еще два ножа, которые были спрятаны у него в сапогах. — Опа, чуть не забыл про эти.
— Да идите вы уже, сколько можно!
— Я иду с вами, — появился в дверях Кноббер, сияющий и розовый после своей ежегодной ванны. Мокрые волосы, которые он обычно носил заплетенными в десятки косичек и завязанными в узелки, чтобы не мешали в сражениях, были сейчас рассыпаны по плечам. Он надел свою лучшую рубашку, ту, что купил у торговца-кочевника на Большой Ярмарке, — бледно-голубого цвета с серебряно-зеленой окантовкой. Судя по всему, он только что прошелся по рубашке горячим металлом, чтобы разгладить складки. В вырезе среди обильной поросли на груди виднелся его камень-талисман. На вид Кнобберу сейчас можно было дать не больше девятнадцати вместо тридцати с хвостиком, и было ясно, что он отправляется на свидание.
— Ты снял эту свою штуку, — заметил Док с удивлением, глядя на искалеченную культю, оставшуюся от левой руки Кноббера. Не прикрытый кожаным лоскутком, под которым он обычно прятал увечье, обрубок напоминал новорожденного щенка: совсем без волос, морщинистый и розовый. В сочетании с темной, обветренной кожей предплечья это выглядело шокирующе. Глядя на нежную, бледную плоть культи, можно было почти поверить, что у Кноббера когда-то было детство, что когда-то он жил в мире, совсем не похожем на грубый и жестокий мир наемников.
— Она у меня чешется, — ответил он, поежившись. — Гайя может усмирять зуд своими руками.
— Это та девчушка, к которой ты всю неделю бегаешь?
Кноббер покраснел до корней волос.
— Угу.
— У меня тоже есть небольшой обрубочек, который она могла бы успокоить… — заржал Собачий Дух.
— Заткнись, Дого. — Док шлепнул его по башке, заставив вскрикнуть. — Мы скоро уходим отсюда, — напомнил он Кнобберу. — Думаю, не стоит слишком привязываться к кому-то из этих милашек. Дешевле не выйдет. Может, лучше будет просто потратить деньги на что-то другое.
— Например, на весь ассортимент, — ухмыльнулся Дого.
Кноббер выглядел обиженным.
— Думаю, каждому когда-нибудь попадается что-то стоящее. И если я не чувствую необходимости заглядывать под каждую юбку в Форенте, это не значит, что я совсем безмозглый. Она хорошая девушка и работает в таком заведении только потому, что ей очень не повезло в жизни и пришлось многое пережить. Мы много времени провели за разговорами, она и я. Просто удивительно, как много у нас с ней общего.
— Ага, — заржал Собачий Дух, — например, постель как у крыс в мешке…
— Заткни свою пасть, Дого, — оборвала его Мэм. — По-моему, нет ничего дурного в том, чтобы относиться к женщине как к человеку, а не как к удобному месту, куда можно пристроить свой член. А теперь убирайтесь отсюда и оставьте нас с Джозом в покое, нам нужно кое-что обмозговать. Кому-то же нужно думать о вещах посерьезнее, чем то, какой бордель выбрать в следующий раз.
Холодный воздух снаружи застал их врасплох, и Собачий Дух с Доком вдоволь повеселились, поддразнивая Кноббера тем, что он отказался надеть поверх нарядной рубашки старый запятнанный плащ и даже не стал застегивать ремень, на котором носил меч, чтобы не помять ее.
— Хороший же из тебя воин! — сказал Док.
— Это всего через две улицы отсюда, да и Гайя не любит, когда я прихожу с оружием. Кроме того, чего мне бояться с такими телохранителями, как вы?
Никто из них не заметил, как позади появилась пара теней, когда они прошли мимо переулка Ножовщиков, и еще две возникли впереди.
Эрно пристально рассматривал тело женщины, лежащей на дне лодки. Жгучие слезы застилали ему глаза. Ему нелегко было решиться оставить Селен Ишиан. Он ничего не мог добиться, споря с ней, но каждый раз, начиная размышлять о том, какая жизнь ожидает ее по возвращении в семью, несмотря на спасение Танто Винго, он чувствовал, как разум его сопротивляется. Была великая несправедливость в том, что женщин на Южном континенте можно продавать и покупать, передавать от одного мужчины в дом другого, где они продолжат жизнь в унижении и рабстве. Но так устроена жизнь в Истрии, так здесь всегда было и всегда будет, и Эрно постоянно напоминал себе, что ничего изменить не может. В сложившейся ситуации не было его вины.
И однако именно чувство вины заставило его вывести лодку в море, не сказав на прощание ни слова, грести вперед, не оглядываясь, не видя, что она бросилась вслед за ним, и море поглотило ее.
Правда заключалась в том — он признался себе в этом только сейчас, когда было слишком поздно, — что он знал о ее беременности в течение уже нескольких недель. Знал, потому что вырос на ферме в большой семье, а там всем известно о таких вещах, — но не сформулировал это для себя. Интуитивно он угадал изменения, происходившие внутри Селен, хотя сама она ни о чем не догадывалась: она раздалась вширь, ей требовалось больше еды, она искала место потеплее и поудобнее, как будто новая жизнь внутри нее устраивала в ее теле гнездышко для себя. Он заметил, как груди ее налились, как линии тела приобрели еще большую округлость, догадался, что такое количество провизии поглощалось ею вовсе не из жадности и прожорливости. Поэтому он никогда не укорял ее за съеденную его долю, не ругался на ее странные колыбельные песенки, не упрекал за то, что она спала до обеда, а ночью перетаскивала на себя все одеяло. Конечно же, он заметил и перемены в ее настроении — вспыльчивость и раздражительность по отношению к нему и к ситуации, в которой они оказались, — и списал это на женский характер, тем более что она была из знатной семьи. Но когда она крикнула ему, когда волны уже накрывали ее с головой, что беременна и что он будет в ответе за две смерти, а не за одну, он наконец в полной мере осознал эту простую истину.
Однако даже в тот миг он колебался. Удивительно, сколько всего может пронестись в голове в такие моменты. Он представил себя год спустя — странник в чужой земле, с перекрашенными волосами, обритой бородой, говорящий на языке врага, чтобы можно было наняться на работу и обеспечить пропитанием женщину и ребенка, которому не был отцом. А потом он подумал, как все могло бы быть в другом мире, в котором Катла не умерла, а он сумел завоевать ее любовь — сам, а не при помощи волшебства Потерянных. Мысленно он увидел солнце, сияющее над маленьким земельным участком на Северном острове, группку домов с торфяными крышами возле небольшой бухты, в которой на якорях покачивались рыбацкие лодки и красавец-корабль. На холмах вокруг паслись овцы и козы — они жевали траву и толстели. А на крыльце самого большого дома стояла стройная женщина с длинной рыжей косой, уложенной вокруг головы, и держала у груди ребенка. Он увидел все это с такой невероятной четкостью, что на миг ему показалось, будто это и в самом деле может быть видением будущего, а не просто мечтой. Но затем жестокая реальность обрушилась на него, и он понял, что даже если бы Катла не умерла, она никогда не пожелала бы такой жизни, и что на расстоянии тридцати футов от него тонет другая женщина.
