…Нет, так далеко он не загадывал.

— Это твои рыбины? Обе? — тихо спросил он.

Селен вытерла слезы тыльной стороной ладони. Влажные щеки блестели в отсветах огня. Она посмотрела на северянина, но взгляд его был чем-то затуманен, и Селен не могла понять, о чем он думает. Тогда она вздохнула и ответила:

— Я… нет. Возьми одну, если хочешь. Я подумала, ты перекусишь в городе.

Эрно достал из мешка хлеб и отрезал большой кусок.

— На вот.

Он протянул Селен ломоть, не глядя в глаза.

Это было что-то вроде мирного соглашения. Эрно ничего не мог возразить ей, понимая ее бедственное положение. Почему все всегда оказывается гораздо труднее и сложнее, чем представляется в начале?

Селен приняла хлеб из рук Эрно и увидела, как он побледнел, когда она коснулась его ладони. Даже теперь он не поднимал на нее глаз и смотрел на землю, на огонь, на рыбу — куда угодно, только не на нее.

«Мне нужно спастись, — думала Селен. — Но я не знаю, как сделать это с таким мужчиной».

Она молча смотрела на его нахмуренное лицо. Противоположные чувства боролись в нем — только это и было ей понятно. Он не хотел нести за нее ответственность, но внутреннее благородство не позволяло ему оставить ее одну.

«Он даже не смеет взглянуть на меня, — думала она. — Неужели я так сильно отягощаю его? Возможно, стоит ему рассказать…»

На Селен вновь накатила жалость к самой себе, слезы заблестели в глазах, но мысль не перестала работать. Нет, сейчас не время, в этом обеспокоенном состоянии он может запаниковать и просто бросить ее, зная, что у нее не останется выбора, кроме как броситься к ногам отца, умоляя о милости. Чтобы отвлечь от этих невеселых размышлений и себя, и его, Селен вытерла слезы, а потом насколько возможно спокойным голосом спросила, указывая на мешок с провизией:

— Что там, курица?

Эрно подавил усмешку.

— Она самая, и она не испортится до завтра, если оставить ее на берегу.

— И с приливом она достанется крабам.

— Это была бы потеря.

— Дай мне, я ее сейчас поджарю.

— Если я отдам ее тебе, ты просто кинешь ее в огонь со всеми внутренностями и перьями, и у нас будет курица черная снаружи и красная внутри, да ещё и больные животы на неделю!

— У нас женщин не учат таким вещам, — пожала она плечами.

— Ты видела, как я готовлю птицу, уже не меньше дюжины раз, но так и не научилась. Ты что, хочешь, чтобы я был твоим рабом?

— Я не виновата, что родилась в знатной семье и многого не умею. Я очень стараюсь научиться, но у меня никогда ничего не получится, если ты будешь таким нетерпеливым.

Сжав зубы, чтобы не сказать что-нибудь, о чем придется потом жалеть, Эрно достал курицу из мешка и направился к воде, чтобы ощипать и выпотрошить ее. Когда он вернулся назад, оказалось, что Селен уже съела обе рыбины и всю краюху хлеба и теперь смотрела на него огромными, круглыми глазами.

— Если хочешь рыбы, я могу снова закинуть леску, — виновато проговорила она.

Эрно поднял глаза к небу, с трудом сдерживая бешенство.

— Почему бы тебе не сварить немного риса? — наконец предложил он.

Селен беспомощно посмотрела на него, Эрно тяжело вздохнул и направился к морю с котелком в руках. Он поговорит с ней еще раз утром. После хорошего ужина и сна все будет казаться не таким безнадежным. При свете дня она, конечно же, поймет всю невыносимость ситуации, в которую поставила его. Теперь, когда Селен больше не нуждается в его защите, незачем продолжать это опасное, безумное странствие.

Завтра будет лучше.

Позднее, когда они устроились на ночевку и лежали спиной к спине, Эрно понял, что не может сомкнуть глаз.

С ним определенно что-то было не так. Виралай думал об этом ночью, но огонь свечи судорожно дрожал, и трудно было сказать что-то с уверенностью. Теперь же, при неумолимом свете прохладного истрийского рассвета, он видел, что не ошибся. Кожа между большим и указательным пальцами левой руки начала сохнуть и отшелушиваться точно так же, как на правой руке две недели назад, при этом под ней открывались неприятного вида мертвенно-бледные ткани. Мази и смягчающие кремы немного помогли, но ненадолго, так что в конце концов Виралаю пришлось прибегнуть к непонятному заклинанию, которое он силой вытащил из кошки. Теперь правая рука выглядела розовее и «живее», чем все его бледное тело. Если так пойдет и дальше, он совсем скоро станет похожим на лоскутное одеяло.

Интересно, думал Виралай, может быть, просто сказалось глубокое погружение в истрийскую жизнь на столь долгий срок? Или же причиной стало напряжение от частого использования магических заклинаний? Или здешняя диета? Мастер, преподавая Виралаю азы кулинарного искусства, не считал нужным учить его использованию специй, которыми южане богато приправляли свою пищу. Его питание в Святилище было более чем скромным: пресный хлеб, коренья и репа, да еще в рацион входили довольно костлявые цыплята, которых Рахе вызывал заклинаниями из воздуха и которые были ненамного питательнее этого воздуха. Самого Мастера еда не заботила, впрочем, в последнее время его вообще мало что заботило. Когда Виралай покидал остров, позади оставались лишь руины былого.

Мастера не интересовало ничего, кроме Розы Эльды, существа, которое Виралай возненавидел. За время их путешествия у них сложились довольно странные отношения. Хотя сам Виралай не мог наслаждаться ее прелестями, он убедился, что другие готовы платить и переплачивать за них. Но теперь она свободна, а он влачит жалкое существование у нового, жестокого хозяина и вынужден прибегать к магии в угоду его капризам…

Виралай вздохнул и отправился искать кошку. Надо будет прошептать несколько слов над облезающей рукой, чтобы остановить болезнь.

Но Бете, кошки, в которую Рахе вложил огромное множество важных заклинаний, нигде не было.

— Чтоб тебя Фалла разорвала!

Это было самое страшное ругательство, которое он знал. Если Тайхо Ишиан услышит, Виралая жестоко накажут. Но лорд Кантары все еще был с девицей, которую Виралай приготовил для него предыдущей ночью, и покинет ее не раньше чем через час. Жизнь здесь, в Форенте, которым правил Руи Финко, состояла из сплошного разврата и чревоугодия, по крайней мере для лордов. Даже кошка, казалось, попала под дурное влияние, потому что, хотя ее и не выпускали за стены замка, она все равно умудрялась находить и убивать огромное количество зверьков. Виралаю были принесены в дар несколько мышиных семей, выложенных аккуратными рядами, пара ножек жаворонка вместе с крючками шпор, но без самого жаворонка, который, видимо, оказался слишком большим соблазном для кошки, три жирные крысы, почтовый голубь, несущий послание на серо-розовой ножке, а однажды — полумертвый кролик, который очень удивился, когда Виралай вернул его к жизни. Откуда кошка приносила этих тварей, он не имел ни малейшего представления. Мыши и крысы кишели в каждом замке, а голубь, должно быть, по глупости слетел на подоконник. Но жаворонок? Кролик? Эти существа жили только в открытом поле, а полей в окрестностях Форента почти не было.

Послание на ноге голубя оказалось весьма интересным.

Оно состояло из длинных веревок, связанных в узелки и причудливые завитушки. Расшифровка письма заняла у Виралая несколько дней, в нем говорилось про какой-то план, который провалился, потому что корабельщик по имени Дан, или что-то в этом роде, бесследно исчез.

Виралай не мог представить, почему этот корабельщик Дан кому-то так важен, что даже послали почтового голубя. Он решил выяснить это. За долгие месяцы, проведенные в мире Эльды, он понял очень важную вещь: информация здесь иной раз дороже серебра, женщин, кораблей и любых других товаров.

Он подошел к окну и выглянул — внизу лежала пропасть, глубокая до головокружения. В Истрии любили строить высоко, комната, которую он занимал в огромном замке Сэры, тоже располагалась где-то под чердаком башни. Однако если в Сэре вид из окна был на редкость приятен для глаз — парки, леса и сады, ласкаемые ветерком, — то панорама, открывавшаяся из окна замка в Форенте, вызывала уныние: мелкие улочки, рынки, люди, муравьями снующие внизу. А из северного окна открывалось море и скалы. И огромное небо. И все это было серым. Густая, влажная мгла приходила в эти богиней забытые места с Северного океана и превращала вид из окна в одно бесцветное пятно.