«Пусть малость подвыпьет, тогда и попробую», — размышлял Матейчо и все прикидывал в уме, как бы начать разговор.

— Как у тебя со здоровьем? — спросил он небрежно.

— Хорошо, все в порядке. На больного не похож как будто. Матейчо, ты вроде до сих пор не можешь вспомнить, кто я? Игнат я, из Нижнего Сеновца, Игнат Гатьо. Не помнишь?

— Как это не помню? Давидко твой двоюродный брат, ведь так? — Матейчо боялся признаться, что действительно забыл его имя.

— Верно. Знаешь. А почему спрашиваешь о здоровье, может, ты того, буксуешь?

— Лучше не спрашивай, — пытаясь придать себе как можно более жалкий вид, тяжело вздохнул Матейчо. — Когда меня в полиции били, что-то случилось со мной, но я не обратил внимания. А осенью сидел как-то без дола, взял да и поднял мешок зерна — и во мне как будто что-то оборвалось. Иногда чувствую боль, иногда забываю, — врал он, не спуская глаз с Гатьо, в надежде пробудить у него сочувствие.

— Да куда ж ты тогда собрался?

— Как куда? Разве не видишь — не хватает людей. Партии нужны добровольцы, мы должны первыми отозваться. Пойди я сейчас и скажи: не могу ехать на фронт, болен, — мне ответят: ишь, боится пороху понюхать, вот и прикидывается, чтобы увильнуть…

— Да, ты прав, — согласился с ним Гатьо, а Матейчо не мог понять, в правильном ли направлении повел разговор, поможет ли это ему достигнуть цели. Чтобы увести разговор немного в сторону, а затем снова к нему вернуться, он тихо сказал:

— Если погибать, то хоть красиво. Все равно двум смертям не бывать, одной не миновать…

— Конечно, — подтвердил Гатьо. Он немного опьянел, и ему очень хотелось поговорить по душам. — Слушай, Матейчо, я бы тебе посоветовал принять меры.

— Какие еще меры? — в недоумении посмотрел на него Матейчо.

— Может, тебе надо сделать операцию?

— Ни в коем случае, — запротестовал Матейчо.

— Слушай тогда, — наклонился через стол Гатьо, — хочешь, попробуем вот что?

— Что? — насторожился Матейчо, у которого появилась какая-то надежда.

— Раз у тебя со здоровьем такое дело, почему бы, например, нам не поменяться местами? Я вместо тебя поеду на фронт, а ты останешься здесь!

— Видишь ли… — Матейчо постарался сделать вид, что ему не хочется принимать это предложение, хотя его сердце радостно забилось, кровь прихлынула к лицу, а вены вздулись. «Давненько я ждал этих слов, — подумал он, — только бы завтра он не отказался. Хотя, по правде говоря, пьяным его не назовешь». А вслух он сказал: — Конечно, резон остаться из-за этой мерзкой болезни, но и мир хочется посмотреть. Знаешь, я ведь из села никуда не выезжал, и теперь очень уж хочется мне повидать эту Венгрию.

— Нет! — Гатьо стал горячо просить его. — Давай поменяемся местами, уступи мне свое место!

— Да погоди ты, Гатьо, разве так можно? Я думаю, что в армии такие дела так просто не решаются!

— Все проще простого. Это дело за мной.

«Ох, дай тебе бог здоровья. Может, и мне повезет?» — думал Матейчо, показывая всем своим видом, что сопротивляется.

— Знаешь, я-то даже мизинцем пошевелить не смогу. Очень неудобно идти и самому просить, чтобы оставили меня здесь, все могут подумать товарищи. Мне не очень-то хочется остаться здесь, но если ты сможешь все устроить, то давай. — Он небрежно махнул рукой, как будто решившись сделать большую уступку приятелю.

Чавдар как раз собирался выйти из своей комнаты, когда к дому подъехал всадник. Выглянув на улицу, Чавдар увидел только круп коня, стоящего у калитки. Боринка, его коновод, о чем-то говорил с солдатом, но ничего не было слышно. Неприятное предчувствие обожгло сердце Чавдара. Солдат и Боринка вошли во двор, и вскоре Чавдар услышал скрип прогнивших досок пола в коридоре под размеренными шагами идущих.

В комнату вошел плотный солдат в низко надвинутой на глаза шапке, с посиневшим от холода и ветра лицом, отдал честь и попытался доложить о себе. Но губы и мускулы лица не слушались его, будто парализованные.

— Господин майор, я из седьмой роты. У нас… — И он осекся, словно ему не хватило воздуха.

— Что случилось? — удивился Чавдар.

Солдат перевел дыхание и все так же торопливо продолжал:

— В нашу роту вернулся из отпуска…

— Садись, — прервал солдата Чавдар и указал ему на походный стульчик.

Солдат сел и заговорил немного спокойнее:

— Этот отпускник, господин майор, ведет вражескую агитацию.

— Вот оно что! — улыбнулся Чавдар. — Агитацию ведет?

— Так точно, я сам слышал, он говорил солдатам нашего взвода, что Гемето [8] скоро придет к власти и мы сразу же вернемся домой. А еще он ругал милицию и партию. Говорил, что коммунисты виноваты в том, что мы здесь.

— Вы коммунист? — тихо спросил Чавдар.

— Так точно, я и еще человек десять в роте…

— Коммунисты — наши люди, — сказал Чавдар. — А остальные ваши товарищи слышали это? Они уже знают об этих разговорах? Вы приняли какие-нибудь меры, чтобы дать им отпор?

— Никак нет, из наших коммунистов я один его слышал…

— Нарочно скрыли от своих товарищей? — с иронией прервал его Чавдар.

— Никак нет, я сразу же вскочил на коня и примчался, чтобы доложить вам. Ведь надо же принять меры!

Чавдар посмотрел на него с интересом и улыбнулся. Это лицо, эта медлительная походка были ему знакомы, но в тот момент он никак не мог припомнить, откуда знает этого человека.

— Я где-то вас видел, товарищ, или обознался?

— Никак нет, не обознались, господин майор. Мой отец был вашим ятаком, Никола Денев из села Зла-Река.

— А-а, Дойчин, тебя забыть никак нельзя! — Чавдар похлопал его по плечу. — Ты очень возмужал, я и не узнал тебя сначала. Так что собой представляет этот отпускник?

— Человек он так себе, из запаса, простой сельский парень, был ранен, выписали его из госпиталя, отпустили на несколько дней в село, домой, оттуда он и привез эти новости.

— Ясно, — кивнул Чавдар. — Дойчин, тебе, как старому другу, скажу откровенно, что я думаю об этом. Твой отец был редкий человек, верный и преданный нашему делу. Много наших ятаков погибло, а он благодаря своей находчивости и смелости остался жив. И у тебя такой же острый глаз и решительность. Но вот что не понравилось мне в твоем поступке. Видишь, что ведется вражеская агитация, а сам и пальцем не пошевелил, чтобы разоблачить его на месте. Вместо этого ты садишься на коня и скачешь прямо ко мне.

— Нашего помощника командира сегодня нет на месте, а то бы я… — недоговорил Дойчин.

— Мы должны использовать каждый конкретный повод, чтобы разъяснять нашу политику.

— Так точно, господин майор, — смущенно опустил глаза солдат.

— Но, похоже, нам еще не все ясно, Дойчин. Раньше, когда не мы стояли у власти, тебе было легче протестовать, высказывать недовольство порядками, отрицать вообще все, и этим, скажем, твоя работа ограничивалась. И тогда, как и теперь, у солдат было одно из самых важных требований: сбросить военную форму и вернуться к мирной жизни. Мы тоже агитировали за это, потому что солдат заставляли убивать своих товарищей и близких. Теперь другое дело. Но всем ли это ясно? Нет! И поэтому, когда мы разъясняем, доводим наши мысли до людей, прежде всего необходимо приводить примеры, связанные с их прошлым, с тем, что они сами перенесли. Нельзя переливать из пустого в порожнее.

— Так точно, господин майор, — соглашался Дойчин.

— Мы взяли власть не для того, чтобы уступить ее реакции, и нас не должна смущать брань и ругань врагов. Мы не испугались, когда нас убивали, когда сжигали наши дома, так разве теперь будем бояться?

— Господин майор, среди наших товарищей из запаса есть и такие, кто уже третий год в армии. Им тяжело. Раньше мы им говорили, что надо высказывать недовольство этой несправедливостью, а сейчас говорим, что протестовать не надо. Здесь есть что-то такое… — Он не закончил свою мысль.