— С чего это ты взял? — взвился Матейчо, но не выдержал тяжелого и испытующего взгляда Калыча и сник.

— Откуда взял? Лиляну Узунову из Лозена знаешь? Видел ее?

— Конечно знаю, — еще больше сник Матейчо.

— Знаешь, говоришь?! — угрожающе вскинул голову Калыч. — То-то я гляжу, ошивается тут этот Самарский из госбезопасности, а мне и в голову сразу не пришло, чьих это рук дело. Хорошо еще, что Митьо предупредил нас, а то какими глазами глядели бы потом на девушку? Только бы не узнала, что это ты все затеял!

— Это не моя прихоть, а указание управления госбезопасности, — поторопился соврать Матейчо и перевалить вину на Самарского.

— Слушай, Матей, — Калыч уже говорил спокойнее, — не знаю, на каком языке разговаривать с тобой. Разве я тебя не предупреждал, что этот Траян — темная личность? Предупреждал. Вот посмотри, что прислали в общину. — Он показал Матею телеграмму. — Украл одежду у офицера и сбежал. Если по глупости явится в село в чужой одежде, вон там, на площади, повешу его вниз головой. Полтора месяца ты его держал возле себя в милиции. И вот этот кретин тебя подвел. Над нами даже куры будут смеяться.

Однако Матейчо не собирался уходить побежденным.

— Что у тебя еще? — поднялся он. — Я Кунчо сказал и тебе скажу: давайте теперь без меня наводите порядок, может, получится.

Как раз в это время в комнату старосты вошли Монка и Марин.

Матейчо нарочито громко сказал:

— Раз так, пусть и они слышат, давайте наводите теперь без меня в селе порядок. Монка думает, что я всему помеха.

Но Монку не смутил и не задел этот упрек. Он словно ждал необходимого случая, чтобы еще раз по-товарищески заботливо сказать:

— Эх, Матейка, Матейка! Если и там, в армии, будешь вести себя так же, как здесь, далеко не уйдешь.

— Больше всего вам бы хотелось, чтобы меня где-нибудь в Венгрии отправили на тот свет. Вот тогда бы вы вздохнули наконец свободно.

— Не слишком ли велика честь для тебя? — нахмурился Марин. — Ты думаешь, что у нас другой работы нет, кроме как о тебе говорить? Вот иди на фронт и покажи там, чего ты стоишь, а уж потом давай запугивай нас. Или ты думаешь, что без тебя селу конец придет?

— Раз вы остаетесь здесь, в селе будет порядок, — в свою очередь попытался съязвить Матейчо.

Но и Монка не остался в долгу:

— Ты знаешь, я человек прямой. Если бы меня спросили товарищи, я бы им сказал, что ты для работы в армии не годишься.

— Если бы тебя спросили, ты бы велел привязать мне камень на шею и с моста в Осым кинуть, — обиделся Матейчо.

— Правильно говорит Марин, больно уж ты важничаешь. Ты со своим строптивым характером больше вреда принесешь, чем пользы… Пусть, пусть узнает, где раки зимуют, пусть и его уши послушают, как пули свистят. — Калыч поднял голову от списка и улыбнулся.

— Я иду на смерть, а вы даже и теперь не хотите меня признать. — Матейчо сердито повернулся и вышел на улицу.

Почти всю ночь он не спал. Под цветным одеялом рядом с ним не переставая всхлипывала жена. Ее плач начал его раздражать. Поворачиваясь на другой бок, он сердито ругал ее:

— Чего скулишь? Я иду на фронт, а ты ревешь! Если вернусь живым и здоровым, попомни мои слова, душу из них вытрясу, — угрожал он своим многочисленным «врагам».

Утром погода начала портиться. Дул холодный, сырой ветер. На вокзале и в поезде Матейчо избегал говорить с кем бы то ни было. Прежде чем явиться в казарму, он зашел в околийский комитет. Заглянул в канцелярию Божина Шопова из Лозена и только было хотел сказать: «Нельзя ли как-нибудь расстроить это дело, мне совсем не хочется идти на войну», как тот опередил его:

— Досталось нам от товарища Розова. В районе плохо идет подписка на заем, вернули столько кандидатов в помощники командиров, а теперь снова надо их искать. Рассчитывали на одно, а вышло другое…

— А много еще надо? — поинтересовался Матейчо.

— Ох, и не говори, — доверительно шепнул тот ему, — фашисты наступают, там такая мясорубка, требуется большое пополнение. Вначале был приказ оставлять новобранцев на какое-то время в казармах, чтобы они хоть немного готовились, а теперь, по всему видно, отправят вас на фронт сразу…

От страха сердце Матейчо опять сжалось. Ноги не слушались, когда он спускался со второго этажа.

Из комитета направился в казарму. Во дворе солдаты знакомились с устройством винтовки, обучались стрелять из пулемета или маршировали. Труба сыграла отбой, солдаты отправились на ужин, а Матейчо даже думать не мог о еде, хотя жена и положила ему все необходимое в деревянный чемоданчик. Время от времени его сердце начинало биться спокойнее: ему приходила в голову мысль, что и здесь ведь кого-то должны оставить. «Откуда их узнаешь? — думал он про себя. — Может, эти офицеры запаса — бывшие фашисты, и их надо заменить. Вот если бы здесь был кто-нибудь из знакомых, можно было бы хорошо устроиться. А может, Самарский поможет?» — подумал он, уходя с территории казармы. Вначале направился в отдел госбезопасности, но там ему сказали, что Самарского уже несколько дней нет в городе.

Он опять вернулся в казарму. До вечера никто его не спрашивал. Все послеобеденное время Матейчо прождал у входа, как будто ему поручили подсчитать, сколько людей входит в казарму и сколько выходит.

Когда он собрался уйти, чтобы подыскать себе место для ночлега, мимо него прошел крупный мужчина с непринужденной детской улыбкой на лице. Они были знакомы по тюрьме, но как зовут этого человека, Матейчо не мог вспомнить. Помнил только, что он из Нижнего Сеновца.

— Матейчо, — мужчина сильно ударил его по плечу, — где пропадаешь?

— О-о-о, здра-асте! — заморгал Матейчо, виновато улыбаясь. Он никак не мог вспомнить его имя. — Здесь я. А ты что, уезжаешь?

— Лучше не говори об этом. Меня просто зло берет. В штаб пришел список. Завидую тебе, уезжаешь в Венгрию.

— А… а ты? — заикаясь, спросил Матейчо.

— Оставляют здесь с каким-то приданным батальоном. Черт знает что! Завтра пойду к самому Розову.

— Зачем? — окончательно растерялся Матейчо. — Где происходило распределение?

— Наверное, в областном комитете и в штабе дивизии.

— Значит, я уезжаю… — Матейчо перехватило горло, но он, испугавшись, что своим поведением выдаст себя, с большим трудом овладев собой, сделал вид, что радуется. — Я ни за что не согласился бы остаться здесь. Лучше в селе работать. И там работы стало много.

— Конечно, — подтвердил мужчина и, взяв его за руку, предложил: — Пойдем-ка в кино, а то завтра к восьми утра надо явиться за сапогами и одеждой. Не знаю, какой размер мне подойдет, — улыбнулся он, оглядев себя.

А Матейчо думал: «Вот повезло долговязому. А может, у него свои люди там, наверху? Они его и устроили на теплое местечко. А кто из наших воронов заступится за меня? А этот… уж не притворяется ли, что не хочет остаться здесь? А вдруг действительно так, почему бы нам тогда с ним местами не поменяться? Я останусь здесь, пусть лопухи воюют, а мне и здесь хорошо. Как бы это забросить удочку издалека, чтобы он не понял, будто я хочу остаться? Только бы не врал…»

— Ну, куда пойдем?

— Давай где-нибудь поужинаем да поговорим. Кто знает, доведется ли еще свидеться…

— Все в руках судьбы. Товарищи в селе рассердились, что я уезжаю, но мне совестно там сидеть, когда мои сверстники воюют.

— И меня не хотели отпускать, — соврал Матейчо. — Там я был начальником милиции. Но раз решил — возврата назад быть не должно. Не могу больше с бабами воевать — налетают на меня как наседки…

Они зашли в трактир недалеко от казармы. В помещении было душно и дымно, пахло вином и табаком. Все столы были заняты. Посетители разговаривали оживленно и громко.

— Посмотри-ка на них, — завистливо показал на них Матейчо. — Одним словом, город! Один уходит на фронт, другой уже погиб там, а эти живут себе в свое удовольствие. А в селе все знают друг друга и грызутся между собой день и ночь.

— Как говорится, все образуется. Чему быть, того не миновать. Ну, давай чокнемся на прощанье.