— Господин поручик, я поднимусь наверх, — предложил Лило.
Слановский согласился.
Лило и с ним Луканче с трудом взбирались на верх скалы по ее северной стороне. На темной площадке под каменным навесом они остановились как вкопанные. Васко и Андрея были мертвы. Васко лежал, завернутый в плащ. Андрея крепко сжимал карабин окоченевшими ногами. Палец его правой ноги застыл на курке карабина. Под оторванной штаниной над левым коленом у Андреи была синяя рана из-за начавшейся гангрены.
Лило нашел их документы, приваленные камнем в глубине нависшей скалы, и внимательно просмотрел их. Среди газетных вырезок и двух-трех писем он нашел фотографию русоволосой девушки и исписанные отчетливым, крупным почерком листки из тетради. Лило выпрямился, трясущимися пальцами разгладил листочки и внимательно прочитал:
«19 ноября 1944 года. Сегодня второй день, как мы окружены со всех сторон, будто на острове. Какую панику вызвали немецкие танки! Наши быстро отступили. У нас не было времени догнать роту. Пришлось выбирать из двух одно — остаться свободными или сдаться в плен. Решили, даже дали себе клятву, что будем держаться до конца.
Подбадриваем себя тем, что настоящие мужчины познаются в больших трудностях. Нас питает надежда, что сегодня или завтра придут наши.
С этого утра у нас появился «второй фронт». Жажда жжет горло, как раскаленное железо, от этого путаются мысли. Васко уже потерял уверенность. Часто выглядывает наружу. Все молчит, вздыхает. Похоже, у него зреет мысль сдаться.
День тянется мучительно долго. Сегодня только два раза стреляли по немцам. Бережем патроны.
Слышно, что стреляют все реже.
Половина девятого вечера. На какое-то время стало тихо и спокойно. Сидим с Васко, прижавшись друг к другу спинами, и молчим. Поворачиваю голову к нему. Он дремлет, но неспокоен. Вдруг немецкая ракета разрывает темноту перед нами. Васко вздрагивает и испуганно жмется к скале. Чувствую, как его трясет. Он шепчет мне на ухо, как будто боится, что нас могут подслушать:
— Ты здесь?
— Да.
— Наши и этой ночью не придут. — Он тяжело вздыхает и продолжает шептать: — Да, и этой ночью не придут.
У нас кончились сигареты. До сих пор только они радовали меня. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе что-нибудь радостное и веселое, что было когда-то в моей жизни, но ничего не могу вспомнить. По телу пробегают холодные мурашки.
Васко положил голову мне на плечо и неспокойно спит.
Далеко впереди, около наших, вспыхивает красная ракета, за ней вторая, третья. Хочу, чтобы они не гасли так быстро, теперь они — единственная связь между нами и нашими товарищами. Их манящие отблески придают мне мужества. Там родина, кто-то из товарищей поднял вверх ракетницу, и вот эта связь между ними и нами теперь согревает мое сердце.
От холода дрожат колени. Низко над нами с воем проносится немецкий снаряд. Он летит в сторону наших позиций.
На востоке розовеет небо.
20 ноября.
Ночью одиночество и темнота выматывают нас до боли, а днем гитлеровцы сторожат нас, как шакалы, и не дают нам возможности показаться наружу. Наше присутствие у них за спиной им не нравится, но они терпят нас, сюда никто из них не решается подняться.
Через маленькую щель я слежу за каждым их движением и время от времени стреляю по ним.
Минуты и часы тянутся мучительно долго, как будто время из-за нас задержало свое движение.
Приближается полдень. Солнце припекает. Немцы справа осторожно приподнимаются. Один встал на колени и показывает сюда рукой. Крепко прижимаю пулемет и прицеливаюсь. Задерживаю дыхание. Кровь прихлынула к голове. Чувствую, как она пульсирует в виске.
Нажимаю на спуск.
Пули впиваются в камни, поднимают пыль, и немец, который показывал сюда, подскакивает как ошпаренный.
Гитлеровцы открывают огонь. Сразу прячусь под навес. Около корней колючего кустарника сердито свистит и шипит горячий свинец.
Через час снова до боли вытягиваю шею и выглядываю из укрытия. Около шоссе под нами два немца спокойно разговаривают и курят. Завидую им. Один из них пускает табачный дым через нос, и это заставляет меня глотать слюну.
Прицеливаюсь в них. Выпускаю половину диска. Через некоторое время на скалу обрушивается сильный удар не менее чем десяти мин.
Васко чувствует себя очень плохо. Тяжело смотреть на него. Губы его потрескались и опухли. Мы почти ни о чем не говорим. От жажды и мой язык стал опухать.
У Васко начался приступ лихорадки, глаза его влажнеют, а зубы дробно стучат. Я бессилен чем-либо помочь ему. Говорить что-то нет смысла. Беру его руку и слегка ее глажу.
— Еще немного, браток, потерпи, наши сегодня или самое позднее завтра будут здесь.
Он молчит, только учащенно и тяжело дышит.
Осторожно выглядываю из укрытия. Никакого движения и шума. Наступило временное затишье. Снова сажусь около Васко. Хочу поговорить с ним, чтобы ободрить друга, но не нахожу слов. Взгляд его угасает. Он подавлен отчаянием. Чувствует, что конец неизбежен. Медленно встает, ощупывает стену и осторожно выглядывает из укрытия. С болью в сердце наблюдаю за ним. Его ноги дрожат. Прежде чем я успеваю вернуть его назад, с противоположной скалы сердито лает немецкий пулемет. Васко хватается за левое плечо и глухо стонет.
Не знаю, что с ним делать. Переворачиваю его на спину. Он ослабел и весь пожелтел. Хочет что-то сказать мне, а губы его слиплись. Под ним образовалась лужа крови.
Как просто обрывается человеческая жизнь! Васко мечтал после войны учиться. У него была девушка, которую он любил. Он получал от нее письма и ей писал. А теперь он медленно угасает.
Через час Васко умер. Я сложил ему руки на груди, пока он еще не закоченел, завернул его в плащ.
Снова спустились сумерки. Теперь смерть не кажется мне такой страшной и загадочной.
21 ноября.
Вторые сутки как меня ранили. Солнце устало опускается за скалы. Обессилел, меня трясет. Нога опухла, ощущаю тяжесть пули в ней. Рана загрязнена, и я ничем не могу помочь себе. Рука дрожит, я едва удерживаю карандаш. Видно, и в эту ночь наши не придут. Я уже примирился с судьбой.
В моем карабине осталось всего два патрона. Пулемет мой рядом со мной, но без патронов он мертвое железо. Меня мучает мысль, что я не совершил ничего стоящего в своей жизни.
С трудом стаскиваю сапог с правой ноги и проверяю пальцем, смогу ли нажать на курок. Когда стемнеет, выползу, нагляжусь на небо и сам все сделаю…»
Лило выпрямился, согнул листы вдвое и медленно положил их к себе в карман. Рядом с ним, сгорбившийся и молчаливый, сидел Луканче.
Внизу солдаты лениво грелись на солнце. Низко пролетел самолет, рев мотора накатился волнами, потом ущелье поглотило его, а самолет потерялся где-то далеко в голубом небе.
Глава пятая
В этот день Матейчо впервые почувствовал, что его служба в милиции, кроме прав, которые ему даны, требует от него и ответственных служебных обязанностей, тяжесть которых ему теперь предстояло испытать на себе.
Утром он вышел из дома сердитый. В последнее время его жена Венка никак не могла ему угодить. Как только он появился в участке, Калыч сразу же вызвал его к себе. Матейчо нервно стукнул телефонной трубкой. Нарочно заупрямился. Ему не хотелось сразу идти к Калычу, а то он еще вообразит себе, что Матейчо чуть ли не его подчиненный.
Но минут через двадцать позвонил Огнян.
— Ты откуда звонишь, что так хорошо тебя слышно? — спросил Матейчо. И как только понял, что Огнян у Калыча, он мгновенно выскочил из канцелярии и побежал на второй этаж.
— Ну и барин же ты, целый час уже ждем тебя! — упрекнул его Калыч.
Матейчо отдал честь Огняну, который стоял возле окна. На лице Матейчо появлялось то измученно-недовольное, то виноватое выражение.
— А я и не знал, что ты приехал, — поторопился он сгладить неприятное впечатление, которое произвел на Огняна.
