— Сдавайся, ты окружен!

— А ты уверен, что он здесь? — послышался голос второго полицая.

— Там он, не бойтесь, — подал голос Данчо Данев.

Румен узнал его.

— Он оказался мерзавцем. Я предан, — полушепотом проговорил он и снова отстранил мать, которая вдруг повисла у него на шее, дрожа от страха.

Удары в дверь повторились. Теперь кто-то бил в дверь ногами. С восточной стороны дома послышались тяжелые шаги. С улицы доносился неразборчивый разговор, шум моторов и топот тяжелых шагов.

Румен понял безвыходность своего положения. У него не оставалось права на выбор. Топот ног, разговоры и перебежки — все говорило о том, что дом окружен. И тогда он закричал твердым и решительным голосом:

— Гады, живым вы меня не возьмете! Коммунисты умеют бороться и умирать!

Пулеметная очередь полоснула по стеклу. Румен прижался к стене. На пол посыпались осколки стекла. Пули впились в стену комнаты. Входная дверь затрещала.

Нервный и тревожный голос командовал:

— Дико, бросай гранату в окно!

— Он стреляет, господин начальник, — ответил ему осипший голос.

— Слушай, что тебе говорят, трус! — сердито кричал тот, кого назвали начальником.

Румен прицелился в направлении голоса. Входная дверь с треском рухнула. Румен наклонился к потерявшей сознание матери. Нащупал в темноте ее волосы. Погладил их дрожащей рукой. Наклонился еще ниже и поцеловал мать в щеку. Выпрямился. Выпустил почти всю обойму в сторону двери. Кто-то застонал. Двое других бросились бежать. Тогда он собрал последние силы и крикнул во весь голос:

— Смерть — фашизму, свобода — народу!

Рука его не дрогнула, когда он прижал дуло к правому виску. Зажмурился и нажал на спуск. Глухой выстрел потонул в грохоте пулеметных и автоматных очередей, оглушивших дом и соседние дворы.

На другой день труп Румена был доставлен на городскую площадь. Даже мертвый, секретарь окружной организации РМС вызывал к себе ненависть палачей.

— Где вас ожидал Цено Ангелов, когда вы оставили Румена у его матери? — тихо спросил Ганков.

— На той же улице через дорогу. Там находились в состоянии боевой готовности более двадцати полицейских.

— Сколько дней после убийства Румена вы оставались в городе?

— Два.

— И какую задачу перед вами поставила полиция?

— Открыть квартиру Розова. Их цель заключалась в том, чтобы ликвидировать штаб зоны и окружное руководство партии.

— Но и после этого в отряде из-за вашего странного любопытства от вас потребовали объяснений. Как вы смогли обмануть товарищей?

— Все отрицал. Чугун верил мне. И это, возможно, меня тогда и спасло.

— Но теперь уже не спасет, — покачал головой Ганков.

— Он вспомнит, я ведь не жалел себя, сражаясь с полицией и жандармерией.

— Об этом поговорим потом, — прервал его Ганков. — А сейчас расскажите, как вы убили мать Румена.

— Я пошел к ней в больницу. Она лежала в палате одна. В суматохе и панике, в этой путанице, ведь понимаете, о ней никто и не подумал. Я застал ее в полусознательном состоянии, но потом она узнала меня. Попыталась позвать на помощь. Нет, она закричала: «Ты его убил, на тебе его кровь!» И сразу же потеряла сознание. Я испытал леденящее чувство страха, но вокруг не было ни души. Я весь дрожал, не мог владеть собой. Приблизился к кровати. Она опять очнулась. Не помню, что я ей сказал, но она опять что-то проговорила. И это послужило как бы толчком. Я мгновенно зажал ей рот ладонью. Затем поднял ее голову и сильно ударил кулаком по затылку. Потом еще несколько раз. Она сползла с подушки. Я подошел к двери, готовый бежать, но ноги меня не слушались. Никогда я не испытывал такого страха. В горле пересохло. Случайно увидел бутылку с водой. Осушил ее разом. Только тогда пришел в себя.

— И что сделали потом?

— В коридоре встретил какую-то женщину в белом халате. Начал ругаться, кричать, толкать ее в грудь, вытащил пистолет. Чуть было не разрядил обойму в ее голову.

— Для чего вам была необходима эта сцена? — спросил его Ганков.

— Да я и сам не знаю, что-то мне подсказало, что надо разыграть роль человека, возмущенного тем, что они оставили без присмотра женщину и она умерла.

— А после этого?

— Приказал, чтобы сразу же приготовили гроб. Находился в больнице до тех пор, пока ее не положили в гроб и не отправили домой. Похороны прошли почти незаметно.

— А как вы покончили с генералом Яневым? Повесили его?

— Нет.

— Но ведь его нашли повешенным в камере после одного из ваших ночных посещений.

— Да, это так. — Данев поднял голову. — У меня был с ним разговор. Я уже понял, что он знает от Цено Ангелова о его агенте в партизанском отряде. Я предполагал также, что он знает и об унтер-офицере Кочо, и о том злополучном пистолете, который я взял, когда был в полку.

— И что же?

— Ничего. Он был уверен, что существует такой человек, но кто он и где находится в данный момент, ему было неизвестно.

— И несмотря на это, вы ускорили развязку?

— Даже если бы он и остался жив, его ожидал смертный приговор народного суда.

— И все же нам интересно знать подробности.

— Лично я не посягал на его жизнь. Он повесился сам. Вечером я сообщил ему по секрету, что из Москвы получен приказ всех арестованных бывших офицеров отдать на растерзание толпе, чтобы она прибила их камнями. Я дал ему понять, что он не может надеяться ни на милость, ни на пощаду. Он повесился на собственных подтяжках, привязав их к радиатору в своей камере.

— У вас была возможность расправиться с Чугуном, почему вы не сделали этого? — спросил Ганков, закуривая новую сигарету.

— Я вам уже говорил вначале, что испытывал к Чугуну чувство особого уважения. Цено Ангелов поставил задачу одним махом обезглавить окружную партийную организацию, а затем и отряд, но…

— Но, — прервал его Ганков, — это вам не удалось.

— Это все. Делайте теперь со мной что хотите…

Ганков подал ему бумагу и ручку, а сам сел за стол, достал новую папку и погрузился в чтение. Только время от времени он бросал беглый взгляд на Данчо, который быстро и сосредоточенно писал, боясь, казалось, пропустить какую-нибудь важную и значительную подробность…

Свой приговор Данев выслушал с тупым равнодушием. В ушах у него зашумело, он вдруг сразу обмяк и раскис. Ему захотелось что-то сказать, но язык его не слушался, а в горле пересохло.

Выстрелом в упор приговор был приведен в исполнение.

К вечеру часть 1-го батальона прибыла в кокетливое полухорватское-полувенгерское село. Днем светило солнце, снег раскис, но ветер не переставал хлестать солдат по лицам, которые из-за этого сделались красно-синими.

Каждое новое размещение по квартирам сопровождалось шумом, гамом, выкриками.

— Земляк, наша рота в самом конце села!

— Сват, скажи Мечо, чтобы зашел ко мне в желтый дом за кузницей!

— Ох, ног под собой не чую! — охал усатый дядька, входя вслед за своими товарищами в широкий и заботливо прибранный двор.

— Опять нас десятеро в одной комнате, негде будет повернуться, — недовольно бубнил себе под нос какой-то солдат, стоя у забора и вытряхивая из вещмешка крошки хлеба.

— Ложись во дворе, будет просторней, можешь развалиться как твоей душе угодно, — с издевкой ответил ему другой солдат, который стоял с топором, собираясь рубить дрова для печки.

Отставший от других взвод проходил по улице. Низенький поручик устало шагал в стороне от солдат и время от времени покрикивал:

— Идти в ногу! Не забывайте, что вы болгарские солдаты! Для холостых найдутся тут и девчата!

— А для женатых, господин поручик? — в шутку спросил высокий сгорбленный мужчина.

— Много хочешь — мало получишь! — ответил другой.

Рота Слановского первой прибыла в село. Слановский обошел все дома, осмотрел их, на всякий случай предупредил солдат, что ему не хотелось бы слышать потом от хозяев нарекания на постояльцев, и ушел к себе. Сев к теплой печке, с трудом стянул с ног мокрые сапоги. Пожилая сухонькая хорватка суетилась по дому, приглядываясь к нему близорукими глазами, словно боялась что-нибудь упустить и вызвать тем самым недовольство гостя.