Этой же ночью Данчо Данев снова приехал в тюрьму. Его пропускали в любое время дня и ночи. Он взял ключ у дежурного и более часа оставался в камере генерала. Когда закончил разговор, вернул ключ дежурному и быстро ушел.

Утром генерала нашли повешенным на подтяжках. Никаких следов насилия не было. На коробке от сигарет было написано, что он сам решил покончить с собой.

Вечерний поезд приближался к городу. Прижавшись к стеклу, Розов смотрел на меняющийся за окном пейзаж. Мимо проносились телеграфные столбы, посеревшие поля, полоски неубранной кукурузы, и только местами попадались чуть зазеленевшие нивы. На западе медленно догорал красный закат. Полный и упитанный спутник Розова, который до сих пор почти непрерывно спал, встал, прижался головой к стеклу и, равнодушно глядя за окно, тихо проговорил:

— Вы уже почти приехали, а мне еще ехать до полуночи. Нет у нас поездов, как у других, — добавил он почти про себя. — Точности никакой. Скорым, конечно, лучше, только на него билетов не достать, он всегда переполнен нашими и русскими военными.

Розов из-под бровей осмотрел его. Спутник продолжал:

— Может быть, вы меня упрекнете, но смотрите, господин, раньше в этих вагонах ездили немцы, теперь русские. Такова наша участь — участь маленького и слабого государства. Любой его топчет и притесняет. Что, разве я не прав?

— Нет! — коротко ответил Розов.

— Видите ли, я вас не знаю, может быть, поэтому разболтался немного больше, чем следовало бы, но мне кажется, что, когда едешь с человеком в одном купе, как-то нехорошо молчать, хотя и рискуешь совершить ошибку. В молодости я был другим. Из отцовского дома ушел гол как сокол. Сколотил небольшой капиталец, создал себе известное положение — и все это своим собственным трудом и бережливостью.

— Вероятно, вы очень довольны собой, не так ли? — спросил Розов с желчной иронией и, откинувшись на сиденье, стал рассматривать своего спутника, щуря глаза. Челюсти у собеседника были крепкие, в каждом его движении чувствовалась сила и уверенность. Розову казалось, что он много лет назад где-то видел этого человека. Возможно, их пути когда-то пересекались. Но припомнить ничего определенного Розов не мог. Спутник между тем продолжал:

— Слава богу, живем не жалуемся. Только бы кончилась война, да открылись рынки, да началась торговля с англичанами, американцами, можно и с братушками, если у них, конечно, будет что нам продавать. Не будем и ими гнушаться.

— Но вы и без того имеете больше, чем вам нужно для жизни, не так ли?

— Почему это вас так удивляет? Если бы у меня не было интереса, стал бы я так вкалывать день и ночь, доставлять своим клиентам то одно, то другое! Для меня не имеет никакого значения, при какой власти я буду жить. Пусть только она дает мне возможность зарабатывать и жить, как человеку. Вот, например, мой адвокат говорит, что торговля — это узаконенная кража… Извините, — он неожиданно сменил тему, — никак не могу вспомнить, откуда я вас знаю. Мы встречались с вами?

— Очень может быть, — равнодушно ответил Розов.

— У меня неважная память на лица, но не являетесь ли вы братом или родственником одной моей землячки и соседки. Кем вам доводится Богдана?

— У меня есть сестра Богдана, но не знаю, о ней ли идет речь.

— Именно о ней! — оживился спутник. — Ее мужа зовут Спиро, у них сын Борко, сейчас он учится в гимназии. Вот так встреча! — удивленно качал он головой. — Я моложе вас, мы с Богданой ровесники, а вы очень изменились. Должно быть, более двадцати лет прошло с тех пор, как вы покинули наш город. Сколько же вы перенесли за эти годы — тюрьмы, допросы, преследования, Испания, Франция, партизанский отряд! Страдали, но, по крайней мере, и мир увидели. Жена, дети у вас есть?

— Нет.

— Конечно, не до того было. Вы не можете меня вспомнить, но отца моего наверняка помните — Фичо, акцизный пристав.

— Как же, помню, — слегка насупил брови Розов, — ваш дом стоял напротив нашего. Вы потом еще сбежали с дочерью торговца. Как его звали… — напряг Розов пат мять, пытаясь вспомнить его имя.

— Хаджиставрев. Да-а… Молодые были, горячие, — как-то виновато улыбнулся он. — Все же мне удалось хоть что-то от старой фирмы сохранить. Иначе брат жены все спустил бы. Вы его не знаете. Он офицер, проиграл в карты все приданое своей жены.

Розов всегда испытывал отвращение и ненависть к сытым и довольным обывателям. Этот толстяк, сын акцизного пристава, сидел себе за ветхим столом возле венского сейфа тестя. Торговля шла хорошо. Деньги — вот сила, которая сделала его своего рода философом. Деньги к деньгам идут.

— Я завтра же найду Спиро и Богдану, передам им от вас привет. Очень рад, что после стольких лет вижу вас живым и здоровым, — угоднически улыбался торговец. — Опять же извините, если что не так сказал.

Поезд подходил к станции. Розов достал с полки портфель и, приоткрыв немного дверь купе, кивнул на прощанье торговцу, а тот проводил его по коридору до самой двери.

На улице стемнело. Шофер присланной за Розовым машины областного комитета взял портфель из его рук.

— Как, Васил, заждался небось? — спросил Розов.

— Ничего страшного, товарищ Розов, — непринужденно улыбнулся шофер, — прождал всего полтора часа. — Открывая дверцу машины, он добавил: — Товарищ Чугун сказал мне, что будет ждать вас сегодня вечером в комитете. Хочет сообщить вам что-то очень важное.

— Вот как? — остановился на мгновение Розов. — Тогда давай вези прямо к нему.

Через некоторое время машина, скрипнув тормозами, остановилась перед областным комитетом партии. Окна Чугуна светились.

Так он работал каждый день вот уже полтора месяца — до двух-трех часов ночи. Никогда в жизни Чугуну не приходилось так долго заниматься умственной и канцелярской работой. Человек дела, он и в отряде, и в тюрьме не любил пустых разговоров, а когда надо было действовать, воевать, проявлялась его неутомимая энергия. По нескольку дней он мог выдерживать без сна и пищи. А теперь, как секретарь комитета, он должен был отдавать распоряжения, подписывать, накладывать резолюции на письма и другие документы. И насколько сильным и уверенным чувствовал он себя с гранатой и автоматом, карабином или пистолетом, настолько беспомощным казался сам себе с карандашом или ручкой в загрубелых пальцах. Он выслушивал за день множество жалоб — одни жаловались на местных коммунистов, другие начинали враждовать между собой, и он должен был устранять все недоразумения. К нему приходили крестьяне из сел, недовольные отношением к ним некоторых коммунистов, пренебрегающих ими, другие жаловались на то, что ничего не получили от местных комиссаров при распределении товаров, хотя считались сочувствующими или помощниками партизан. Иногда он вынужден был писать небольшие записки приблизительно такого содержания: «Димитр! Бай Вельо — наш человек. Уважайте людей. Ради нас они рисковали жизнью. Дай ткани для его дочери. Отпусти пару ботинок для его сына».

Телефон звонил непрерывно, и Чугун давал распоряжения районным комитетам. Люди ему верили, уважали его, потому что за долгие годы непосильной борьбы он завоевал себе имя подлинно народного защитника.

Но в это утро он был крайне взволнован. Весть о том, что Янев повесился в тюрьме, озадачила его. Хотя ничто не говорило о насильственной смерти, у Чугуна было предчувствие, что здесь дело нечисто.

И когда Розов вошел к нему в комнату, Чугун как раз читал показания генерала. Розов поздоровался, снял фуражку и, положив портфель на край стола, сел на диван напротив Чугуна.

— Что случилось?

Чугун тряхнул головой. Вихор поседевших волос упал ему на лицо.

— Ночью в тюрьме повесился генерал Янев.

— Вот оно что! — удивленно воскликнул Розов.

— Вчера Данчо Данев был у него.

— Ну?

— Янев был в хорошем настроении, не было никаких признаков, что он решится на такой отчаянный шаг.

— Такое впечатление сложилось у Данчо?

— Да.

— Он его допрашивал?

— Да. Уточнял некоторые обстоятельства.