К Федюшкиной речке спустились лишь на исходе дня и в изнеможении повалились на траву.

Ночевали в пещере, душной и гулкой, как бочка. Проснулись поздно, но все равно ныли ноги, кружилась голова.

— Пойдем? — спросил Андрей.

Женщина промолчала.

— Лень?

Катя вяло усмехнулась.

— Не так лень, как не хочется.

— Что поделаешь? Надо идти.

Они выбрались на тропу и медленно зашагали на юг. Вскоре снова стали встречаться прижимы, и тропа двоилась, — одна дорожка уходила вверх, на хребет, а другая бежала по завалам к каменистым берегам.

У одного из завалов Катя обратила внимание на старую густую лиственницу.

Таежница остановилась возле дерева, долго глядела на ствол и наконец резко сдвинула брови.

Россохатский, ушедший было вперед, вернулся, сухо поинтересовался:

— В чем дело?

— Здесь затеси. А вон, на болотце следы.

— Бог с ними, — не раздумывая, отозвался Андрей. — Шел кто-то. Значит, верная тропа.

— Тески не больно старые, — не обращая внимания на его слова, произнесла Кириллова. — Шли месяц назад. Можеть, Дин?

— Ну, Дин, так Дин. Нам-то что?

— Их двое, — раздражаясь, сказала Катя. — Молодой и старик. Молодой — левша.

— Не мудри, пожалуйста. С чего ты взяла?

— Ах, господи! Следы, чё поменьше, в пятках глубоки. Так старики ходять. А вот — большие отпечатки. Глянь, какой размах шага. Молодой шел, аль непонятно? И левый шаг длиньше. Левша он.

— Поспешим, Катя. Нас тоже двое. Мы не дадим себя в обиду.

Они пошли по завалам Федюшкиной речки, спотыкались, падали, снова тащились вперед. Но теперь Катя то и дело застывала на месте, оглядывалась, точно боялась удара в спину.

«Плетутся мелкими шажками дни до слов последних в книге нашей жизни…» — уныло подумал Россохатский. — Кажется, Шекспир».

На вторые или третьи сутки хода по Федюшкиной речке Катя снова увидела две пары следов. Резко остановилась, кинула Андрею:

— Я все ноги избила. Невмочь больше. Пойдем верхом.

— Боишься людей? — спросил он.

Женщина промолчала.

— Ну, что ж, давай подниматься.

Андрею всегда казалось, что горы и трясины никак не могут соседствовать. Однако распадки, затянутые грязью, встречались часто, ноги утопали во мху, и надо было тщательно следить за тропой, чтоб не провалиться в ржавец. Болотняк больно бил по лицу, и отдыхали только тогда, когда выбирались в заболоть[70]. Лишь теперь Россохатский, кажется, догадался: заболоченность Саян связана с долгими летними ливнями.

Тропинка все время взбиралась вверх, и наконец Катя и Андрей приблизились к перевалу. Лес — это был почти все кедровник — давно кончился, и теперь по земле, будто калеки войны, ползли карликовые березки да хватался друг за друга угнетенный лесок.

У перевала пестрели горные куропатки, иногда они покрывали редкую зелень, точно пауты конскую гриву, но были у путников лишь три пулевых патрона, — не тратить же их на эту мелкую дичь.

К седловине добрались в темноте и повалились без сил у родничка.

В середине ночи, когда они глухо спали, положив под себя ватник и накрывшись шинелью, с юго-востока нанесло тучи, и в камни стал дробно бить крупный и круглый, как морские камешки, град. Потом на землю обрушился ливень, и они проснулись, насквозь промокшие и несчастные до последней степени.

На рассвете воздух снова был теплый, небо окрашено в бирюзу и золото, и ночной косохлест с градом казался неправдоподобным, как дурной сон. Впрочем, внизу, под перевалом, медленно клубились дымы тумана, грязные и взлохмаченные, точно речной лед в половодье.

Утолив жажду из родничка, наполнили флягу и приготовились к спуску. Катя пошла было вслед за Андреем, но внезапно застыла на месте. Она шарила взором под ногами, перевела взгляд на неглубокую пещеру.

Андрей подошел к женщине и тоже стал рассматривать землю.

У грота темнели остатки углей и зола. Рядом лежали подсохшие ветки карликовых берез, служившие людям подстилкой. В задернованной почве виднелись четыре дырки от колышков.

Женщина сунула в золу палец. Остатки костра были холодны, и роса глубоко пропитала их.

— Опять те же самые, — сказала Кириллова, покусывая сухие, потрескавшиеся губы. — Двое. Оба курять. Один большой, другой маленький. Дин и кто-то еще. Кто?

— Почему двое? Как решила, что курят? — раздраженно спросил Андрей. Его уже начинала сердить малопонятная боязнь Кати. — Пойдем же…

Но Кириллова топталась на месте, и в ее глазах застыли беспокойство и страх.

— Двое, — упрямо повторила она. — Вишь, тут, под скалой, пепел. Один курил трубку, другой — папироски. Здесь сухо, и пепел не размыло.

Потерла лоб, добавила:

— Они не шибко согласные, эти двое. Не пара. Каждый готовил себе харч в своем котелке. Коли б один котелок — две дырки от колышков.

— Катя!

— Ну, что «Катя»! Должны ж мы знать, на кого, не дай бог, наскочим.

Не обращая внимания на нетерпение Россохатского, встала на колени, подумала вслух:

— У маленького — мягкие сапоги, можеть, бахилы — его следы удержались лишь на сырой земле. У большого — ботинки либо сапоги с подковами. Вон царапины от подков.

Сотник взял женщину за руку, попросил, как можно мягче:

— Довольно, Катенька. Успокойся. И не Дин это, может, вовсе.

Кириллова осуждающе посмотрела на Андрея.

— А то не знаю следов того старикашки!

И объяснила, как малому ребенку:

— В тайге просто так не бываеть, чё всё равно. Не друг, так ворог. Бог с тобой, пошли. А все ж по сторонам гляди.

Андрей грустно усмехнулся:

— В этой жизни, кажется, нет ничего без «но» и «а», Катя.

Тяжкая дорога без еды и покоя изнуряла, и всякая дрянь попадала в голову, бродила в мыслях. Белки́ клубились облаками, и людям, казалось, что они одни на всей огромной земле, и выхода из глухомани не было и нет.

Путников неотступно терзал голод. Андрею по ночам снились огромные миски борща, бараньи туши на костре, и он физически ощущал запах обожженного огнем мяса.

Женщина мерзла на ночёвках, особенно под утро. Пытаясь защитить Катю от простуды, Россохатский калил камни в огне, закапывал их в землю и сверху набрасывал ватник или шинель. На такой постели сперва было тепло, и Катя успокоенно засыпала.

А новый день снова приносил чувство голода, и они уныло копались в поняжках, надеясь отыскать там хоть крошки еды. Пусто! Особенно худо было без соли. Ее оставалась всего одна пригоршня, и драгоценную приправу берегли пуще глаза. Россохатский только теперь понял изюбрей, иногда покрывающих огромные расстояния, чтоб добраться до солонцов и полизать пахнущую болотом соленую жижу.

Кедровый орех, запасенный впрок, и травы составляли сейчас единственную пищу людей.

На исходе второй недели Катя сильно натерла правую ступню. Андрей настаивал на отдыхе, но женщина молча продолжала путь, сначала хромая, а потом и вовсе волоча ногу.

Но всё же не выдержала, созналась:

— Утомилась я, будто ноги потеряла совсем.

Нужен был большой, многодневный привал.

Им, кажется, повезло. Утром, как только тронулись в путь, тропа круто спустилась к большому проточному озеру. Устье реки, втекавшей в озеро, раздваивалось на рукава, и людям пришлось обойти эти «кривунки».

Пошатываясь от истощения, они прошли заболоченной равниной к берегу и, найдя там пещеру, развели возле нее костер. Тонкая спираль дыма стала ввинчиваться в небо, поползла по скале, по расщелинам, в которых еще кое-где сохранились длинные языки снежников.

Вблизи стоянки, точно осыпанные снегом, сияли кусты цветущей черемухи, и, если бы не гнус, то лучшего места для отдыха и не придумать.

Они проспали в пещере всю вторую половину дня и ночь и открыли глаза лишь утром, голодные и измочаленные худыми снами.

Катя, потрогав Андрея за плечо, обронила:

— Изладь удочки. Можеть, хариус есть.

— Хариус — ведь речная рыба, Катя.