— Глянь! — кивнул сибиряк. — Беда, паря. Упустили мы с тобой недоброго человека.

Он вздохнул еще раз и утер выступивший на лбу пот. Шубалин долго рассматривал следы и вяло пожал плечами. Они вовсе не походили на следы человека. Зосима сокрушенно спросил:

— Чё делать? Поскачем на заставу, али — вдогон, по следам?

— Шуми не надо, — возразил Шубалин. — Надо много смотли, Зосима.

Они сели на лошадей и, держа винтовки наготове, медленно поехали по следам, в глубину своей территории. Сибиряк наблюдал за отпечатками, поручив напарнику смотреть вокруг, чтоб их не обстреляли из-за укрытия.

За маленькой сопкой, сплошь поросшей кустарником, Кореньков спрыгнул с коня и, внимательно оглядев следы, внезапно стал копаться в сугробе под деревцами.

Вскоре, пробормотав что-то, вытащил на поверхность странные предметы. Это были согнутые в кольцо палки, прочно стянутые переплетом из сыромятных ремней. Приспособления отдаленно напоминали круглые и короткие охотничьи лыжи. Они (это понял даже Шубалин) оказали перебежчику двойную услугу: не давали увязнуть в глубоком снегу и путали возможных преследователей — по отпечаткам нелегко было определить, куда и откуда шел нарушитель.

От кустарника уже тянулись следы ног, обутых в сапоги. Бросив взгляд на снег, китаец иронически хмыкнул: носки сапог показывали, что человек двигался не из Монголии, а в Монголию.

Но Зосима не обратил внимания на усмешку неопытного солдата. Старик прошагал вдоль дорожки следов четверть версты и наконец утвердительно покачал головой.

— Вот глянь, — проворчал Кореньков. — Али не ясно? Он пятился задом наперед, тот человек.

Шубалин вопросительно посмотрел на старого таежника.

— Тебе, как это понимай есть, Зосима?

— Да нешто не видно? — удивился Кореньков. — Ежели б он шел не спиной назад, разве б остались такие следы?

Китаец еще раз прошел по следам, разглядывая чуть не каждый отпечаток, и смущенно обернулся к Коренькову.

Тогда Зосима торопливо стал объяснять молодому человеку значение записей на снегу. Самый искусный перебежчик не может пятиться бесконечно — он же идет вслепую. Значит, должен остановиться, повернуться хотя бы немного и поглядеть — правильно ли движется и не грозит ли ему опасность оттуда, куда он на самом деле держит путь? Злоумышленник оборачивался два или три раза: носки сапог повернуты на север. Но это не все. Пятясь, человек — хочет не хочет — маленько волочит ноги. На снегу остаются приметные полосы.

Кореньков расстроенно поскреб в затылке, вздохнул.

— Ладный детина убег, росту в нем сорок два вершка. И немалый груз на себе волок, идол. А еще он левша, паря.

Шубалин усмехнулся.

— Глаза и нос твоя не скажи какая?

— Лицо не опишу, — не стал обижаться старик, — а то, что молвил — верно. Сам гляди.

Он подвел напарника ближе к следам, пояснил:

— Оттиск ступни — известно, седьмая доля роста. Тут без малого семь вершков. Один убери — нога не голышом, в сапоге. Сколь выйдет? Шесть. Вот и перекрести эти шесть на семь… Следы глубоки и шаг короток — от груза. А чё левша — совсем просто: левый шаг длиньше… Ну, как мыслишь?

— Я на застава езжай, — после минутного размышления отозвался Шубалин. — Твоя везде смотли. Ладына?

— Скачи, — согласился Кореньков.

Вараксин, приехавший накануне в Монды, выслушав Шубалина, велел объявить тревогу. Пограничники верхами кинулись к кустарнику, за которым их ждал Зосима, спешились и пошли по следам.

Как и предполагал Вараксин, перебежчик вскоре встал на лыжи. След змеился в общем северном направлении, но затем неизвестный резко повернул к тракту. Это сначала озадачило Вараксина. Но тут же всё стало ясно: следы вышли на поселковую дорогу и смешались со множеством других отпечатков.

У красноармейцев был совсем маленький опыт розыска и задержания нарушителей, и с наступлением темноты люди прекратили поиск.

Вараксин донес о происшествии в Иркутск, получил, как водится, нагоняй и теперь безвыездно находился в Мондах, стараясь не допустить новых ошибок.

Зосима после этого случая ходил хмурый, часто курил самодельную трубку, вздыхал и последними словами ругал неведомого перебежчика.

Ваня Шубалин старался не показать своего огорчения и принуждал себя улыбаться, когда красноармейцы беззлобно ругали его за упущение.

Хабара почти ежедневно уходил на Шумак, таскался по реке, но ни разу не попалось ему место, хотя бы отдаленно напоминающее Золотую Чашу. Или врут люди, или слеп Гришка и проглядел сказку, упрятанную под снег и лед! Что б там ни было, а вот — поиски впустую, все лишения ни к чему!

Артельщик, понятно, замечал, что и Дин исчезает из зимовья на весь день. Матерый охотник и следопыт, китаец то и дело возвращался домой, не задымив винтовки: тоже, чай, пытается в одиночку напасть на исполинов котел! И Гришка, втайне злобясь на Дина, не мешал ему. Пусть ищет. Коли найдет, Хабара заставит его поделиться. А нет — так… Слишком велика удача — и сто́ит ради нее запродать душу черту.

А Катька? Не станет ли поперек? Только одна она знает от отца, владевшего тайной, некие знаки, по каким можно выйти в ущелье, где в дно исполинова котла бьет бешеный водопад, веками омывающий золотую жилу.

Гришка говорил неправду Андрею, будто равнодушен к Кате. Да и то сказать, — здесь, в тайге, где баба вроде заморской диковины, стал бы он уступать Кириллову другому. На-кось! И все ж уступил. Но сделал так не по слабости, не по небрежению, а из тонкого расчета. Пусть Катька и офицер пребывают в слепоте страсти — оно и лучше: не разглядят Чаши. Понятно, было б вернее, ежели б девка сворковалась с ним, Хабарой: и к удаче стежка короче, и одеяло не заиндевеет. Но Гришка не дитя, видит: девка без памяти от сотника. Начнешь их отрывать друг от друга — и угодишь промеж двух жерновов. Нет, бог с ними, будут еще у Гришки девки, не хуже этой!

Он шел сюда, ставя голову на кон, не ради юбки — всей жизни ради. Так считает: возврат в родные места ему заказан — там его ЧК ждет не дождется, чтоб голову снять. Стало быть, иль подаваться за рубеж, иль уходить в другой край России, покупать чистый документ. И так, и так капитал нужен.

Деньги, — без них никуда. И Хабара, издерганный неудачами, всё же решил: настал срок для разговора с Кирилловой, к какому прочно и загодя готовился.

Незадолго до вечера, отдышавшись после очередного бесплодного поиска, зашел в избу и увидел: Катя одна стряпает еду.

Хабара присел рядом, свернул папиросу и молча стал наблюдать за ловкими руками женщины.

Кириллова, заметив его пристальный взгляд, непривычно смутилась.

— Чё это ты на меня взморщился?

— Ничё, — усмехнулся Хабара. — Да вот, вишь, весна — и охота мне пошататься вблизи, потолковать чуток.

Он прогнал улыбку с губ, подышал табаком.

— Однако ведь не пойдешь. Сотник осердится.

Гришка верно рассчитал удар. Кириллова нахмурилась, проворчала, не бросая стряпни:

— Чё мелешь? Не на веревочке я. Своя голова есть.

— Ну, коли так, — одевайся, пойдем.

В зимовье с охапкой дров вошел Россохатский. Он скользнул взглядом по лицам сибиряков — и ничего не сказал.

— Досмотри за ужином! — крикнула ему Кириллова. — С артельщиком похожу. Опостылело тут.

— Иди, — удивился Россохатский, — но вечер близко.

— Ничё, не заблужусь. Не дитё.

Андрей лег на нары и, стараясь казаться равнодушным, повернулся к стене. Но как только молодые люди скрылись за дверью, вскочил и, просыпая махорку, стал сворачивать папиросу. От него что-то скрывали, и это тревожило, как все неведомое.

Попытался отвлечься, наблюдая за котелком, кипевшим на огне, но не сумел и рванул дверь зимовья.

Очутившись на воздухе, прислушался, но все было тихо.

«Куда и зачем пошли?.. Ах, господи, да погулять! Просто погулять. Ну, а коли не просто? Тоже нечего ахать. Катя молода, красива, и Гришка имеет на нее не меньше, а больше прав, чем я. А-а, черт, какая-то ерунда получается!».