Она трепала его по щекам, роняла с грустью:

— Волос у тя ощетинился совсем… Постарел ты с виду.

Вдруг резко склонилась к Андрею, сжала его сильными, грубоватыми руками и, вся опав, лихорадочно зашептала ему в ухо:

— Скорей, Андрюшенька, скорей! Голубчик… скорей!.. Господи, какой же… Ну, скорей же!..

Она тыкалась ему губами в щеку, и были они жесткие, как сосновая кора, и жаркие, будто эту кору выбросили из костра миг назад.

Андрею тоже ударил в голову хмель, его точно окатило непомерным праздничным жаром: он в упор увидел синие, испуганно-торжествующие глаза Кати и тогда совсем уже перестал понимать, что вокруг и где они.

…Он долго целовал ее в лоб, в губы, в слезы — и все не мог оторваться. Потом выбился из сил и сказал, пытаясь выровнять дыхание:

— Я даже и помыслить не мог, Катя, что — первый у тебя… Боже мой… как же это?..

Ласковые эти слова почему-то не понравились Кирилловой. Во всяком случае, так показалось Андрею. Она поднялась с шинели, одернула кофту и усмехнулась.

— Не дорого дано, так не больно и жаль.

Он тотчас вспомнил, как старалась Катенька в прошлом походить на грубоватую, видавшую виды женщину, и теперь отчетливо понял, что внешняя эта жесткость — точно луб на стволе, назначение которого — защищать дерево от тычков и непогоды. Женщина не могла, разумеется, не радоваться тому, что стала ему близка, и все же должна была жалеть о том, что уже ушло и никогда не вернется.

Она поступала иной раз непонятно для Андрея и вот сейчас, сев рядом, сказала почти с вызовом:

— Давай в считалки играть, сотник.

— В считалки?.. — переспросил он, удивляясь, что ей взбрело в голову тешиться детской игрой именно теперь. — Ну, коли хочешь.

Катя стала считать, тыкая пальцем то в него, то в себя:

Андрею показалось, что она хочет, бог весть почему, уколоть его этим «чижиком в офицерском чине», и сказал о том Кате.

— Нет, — серьезно забеспокоилась она. — Так — в считалке. Я с детства знаю. А вспомнила: там — и причина, и офицер, и водочка… Ну вот, — последнее слово на тя пало — те моя воля закон.

— Какая же воля, Катя?

— Исполнишь?

— Да.

— Все?

— Да.

Она объявила, глядя ему в глаза:

— Выпить хочу. Достань мне веселухи, Андрей.

Россохатский спросил смущенно:

— Где ж взять, девочка? Тут лавок нет.

Она обняла его за шею — обветренную, загорелую, огрубевшую в пору боев и скитаний, — поинтересовалась:

— У тя деньги есть? Али чё ценное?

Он безнадежно вывернул карманы, стал обшаривать себя и вскрикнул обрадованно:

— Крест золотой, Катя! Папа, провожая на фронт, надел.

— Ну, вот и ладно. Поди к Дину, отдай. Он спирту нальеть.

Легонько подтолкнула его.

— Однако поторопись, голубчик. Непогода идеть.

— Отчего ж?

— Совсем ты глух и слеп! Взглянь на бурундучишку… Да не туда! Вот на лежалой сосне бегаеть.

Россохатский перевел взгляд на обрушенное дерево и действительно увидел небольшого ловкого зверька в светло-рыжей шубе с пятью продольными полосками поверху. На мордочке земляной белки сверкали черные выпуклые глаза, обрамленные светлыми колечками. Казалось, зверек носит очки. Он взмахивал длинным хвостом, с любопытством глядел на людей, то и дело набивая защечные мешки семенами… Но вот — замер свечой, схватился лапками за голову и… заплакал.

Андрей удивленно покачал головой: тоскливый крик был, будто плач ребенка.

Зверек еще с минуту стоял на валежине и внезапно исчез неведомо куда.

— Так отчего ж, Катя, ненастью быть? — вспомнил сотник.

— Вот те и раз! Ты ж слыхал, как стенал бурундучишка. А он непогоду загодя чуеть.

Катя снова подтолкнула Андрея.

— Иди. Топор и спички мне оставь.

Проводив Россохатского, женщина вырыла заостренным суком яму в аршин глубиной, подожгла на дне бересту и мелкую щепу и сунула туда стоймя сушины. Когда вверх ударил прямой узкий столб огня, Катя села на шинель, ближе к теплу и… заплакала. Она и сама не смогла бы сказать, отчего плачет, но знала: надо выплакаться, как же иначе?

Андрей вернулся, запыхавшись, положил на шинель алюминиевую флягу с таким же стаканчиком, сухую пресную лепешку, кусок вареного мяса.

Катя сидела, смежив веки, будто спала. Но как только Андрей опустился рядом, поинтересовалась, не открывая глаз:

— Принес?

— Да.

Она обняла его и стала зубами легонько кусать ему губы. Теперь в ее взгляде не было и тени былой робости и колебаний и он снова загорелся хмельным огнем.

Андрей ласково отстранил женщину, налил спирт в стаканчик. Подавая плошку, предложил:

— Выпьем за все доброе, Катя.

Кириллова прищурилась, сказала жестко:

— Вверх корнем дерево садишь. Ума нет.

— О чем ты? — не понял Россохатский.

— О том же. Сначала — за любовь, парень!

Андрей понял ее, смутился:

— Прости. Конечно — за любовь.

Катя подняла стаканчик, покосилась на Россохатского.

— За здоровье того, кто любит кого…

Помедлила, заключила, уже не глядя на Андрея:

— Счастье — оно чё вешнее ведро… Вот — ни девка, ни баба, ни мужняя жена…

Резко опрокинула стаканчик в рот — и вдруг вся сжалась, потеряла дыхание, вскочила на ноги, чтоб укрыть от Андрея лицо. И он снова понял, что она лишь старается быть разбитной и знающей бабой, да вот — не получается у нее.

Когда Катя наконец отдышалась, Россохатский налил себе, выпил и подвинул ей еду.

Ели с наслаждением, даже с жадностью, счастливые, молодые, уставшие от ласк и волнений этого необыкновенного дня.

Костер начал опадать, и Россохатский поднялся с шинели, чтоб набрать сушняка. Подживив огонь, полюбопытствовал:

— Откуда хмельное у Дина? Он — спиртонос?

— Дин — все, — усмехнулась таежница. — Я так догадываюсь: он и золото мыл, и соболя промышлял, и веселуху через границу носил. О женьшене ты сам слышал. Да и с хунхузами, надо быть, по тайге шатался. Чай, всеми псами уж травлен.

— Чей он? Где его родина?

— Леший знаеть! И на китайца похож, и на бурята, и на монгола зараз. А можеть, тоф[46]. Паспорта нет.

Снова наполняя стаканчик, Андрей подивился:

— Мы же вместе шли. У Дина — ничего, кроме котомки.

— Спиртоносы таскають свое добро в плоских жестяных банчках, бываеть — в резиновом рукаве… Одни вино прячуть от глаз, другие — душу. Коли душа темна.

Начал накрапывать дождь, и вскоре крупные капли застучали по елочкам, зашипели в костре.

— Пора домой, Катенька. Пойдем.

Они вернулись в лагерь своим следом, и Андрею показалось, что мужчины лишь делают вид, будто спят. И он был признателен им за маленькое послабление, хотя в глубине души и поражался тому, что эти грубые, самолюбивые люди так легко уступили ему женщину.

О буйном, но коротком саянском лете уже не вспоминали. Кажется, в дальней дали, за спиной, прошумел дождливый июль, смывший остатки отяжелевшего снега с гор; медленно уплыл в прошлое август с его ливнями и грибами. Неприметно отзвенели ясными зорями и оленьим криком начальные осенние недели, исчезли остатки тепла.

Не только гольцы, но и долины покрыл снег. Он начал падать еще на исходе сентября, но оседал, темнел, стаивал. И лишь в октябре лег надежно, безобманно. Теперь постоянно дули сильные ветры-горычи, наметая на лед Китоя и Билютыя жесткие заструги.

Хабара велел Дину собираться в Иркутск.

Золото ссы́пали в общий кошель и передали китайцу. Андрей с любопытством наблюдал, как это сделали люди.

Гришка расстался со своим металлом без особого сожаления, хотя угольные глаза его затуманились и как бы увяли. Однако взгляд тотчас повеселел, стал почти озорной: «Тут и на добрый загул не хватить! Плевать!».