— Сыночка… — повторил Андрей и внезапно рассмеялся. — А покажи-ка мне пеленашку, мать!

Откуда-то вынырнула толстенькая пожилая нянечка с тряпичным кулечком в руках, отстегнула на нем какой-то уголочек и, довольная-предовольная, поднесла кулек к самым глазам Андрея. Он увидел сморщенное красное личико, ужасно некрасивое, бессмысленное, на котором странно, в разные стороны, смотрели голубые глаза.

— Господи, какой он… — опешил Россохатский.

— А что? А что? — затараторила нянечка, будто даже обидевшись на такое непочтение к  е ё  ребенку. — Писаный красавец — мальчишечка. Вы поглядите на реснички… на реснички, говорю, поглядите… Ох, плохо будет нашей сестре от этих глазынек!

Она счастливо рассмеялась, снова стала подносить кулечек к глазам Андрея.

— А носик! Пряменький-то какой, по линеечке рисован.

Она вся светилась радостью и ждала от Андрея похвалы, точно сама сотворила этого чудо-человечка.

— Глаза… — нервно вздохнул Андрей. — Они же… в разные стороны…

— Ну так что ж? Ну так что ж? — снова затараторила нянечка. — Ведь младенец еще, оттого и глазыньки разъезжаются. Только оттого, папаша.

Андрей внезапно схватил нянечку за плечи, чмокнул в висок и рассмеялся.

Толстушка охнула, ойкнула, вся порозовела и, прижав к груди вдруг заревевший кулек, куда-то исчезла.

Катя тихонько спросила Андрея:

— Ну, как ты? Был в ЧК?

— Был.

— Говорили?

— Да.

— Не страшно?

— Не знаю… Посадят, чай.

— Не посадять, — сказала Катя, теребя косу. — Я тоже, небось, толковала. Не посадять… Ну, иди.

Она подтолкнула его в спину, но внезапно поманила к себе.

— Когда отсель возьмешь?

Андрей пожал плечами.

— Не знаю.

— Приходи послезавтра. Меня выпишуть.

— Ладно, коль не посадят.

Уже потом, шагая по улице, со стыдом вспоминал что эти последние минуты с женой провел не так, как надо бы, а молол невесть что, и могло показаться: он просто бездумная и глупая дубина. Но тут же счел Катя поймет его состояние — и простит.

…В «Гранд-отеле» было прохладно и тихо. Андрее поднялся на второй этаж, но в комнате не оказалось ни Вараксина, ни Варны. Лишь на кровати скучал в одиночестве ординарец Степана. Он молча кивнул на стол, где белела прижатая пепельницей записка. Вараксин сообщал: вышли прогуляться возле гостиницы.

Андрей нашел их в скверике, рядом с отелем.

— Кто? С кем поздравить?! — закричал Степан, поспешив навстречу Россохатскому. — Докладывай!

Они долго трясли Андрею руку, всерьез требовали, чтобы новоиспеченный папаша выставил магарыч. Россохатский смутился.

— Денег у меня, как у лягушки шерсти…

— Вздор! — подмигнул Вараксин. — Нужен повод. А деньги… что деньги!.. У меня найдутся, милейший!

Внезапно Степан оставил спутников и поспешил к подъезду, кого-то высматривая в кучке гуляющих. Проводив его взглядом, Варна негромко сказал:

— Все недосуг молвить было… Спасибо, Андрей Васильевич.

Андрей помолчал, спросил:

— За что же?

— Сам знаешь. Ты добрый человек. Я рад.

Россохатский пожал плечами.

— И вы б меня в беде не бросили, полагаю.

— Разумеется.

— Тогда и говорить не о чем.

— Пожалуй. Но все же — спасибо.

Подошел Степан. За его спиной переговаривались монголы в военной форме.

— Знакомьтесь, — предложил Вараксин. — Наши товарищи.

Варна и Россохатский поклонились. Андрей хотел спросить Степана, зачем пересекли границу эти люди, но тут из переулка, покашливая и попрыгивая, выскочил длинный плоский «Фиат». Машина, точно вкопанная, замерла у подъезда.

Из нее вышли двое военных. Один из них — высокий и худощавый, с широкими, в изломе, бровями; другой — с короткими усами и трудным прямым взглядом.

Степан и монголы быстро подошли к ним, и Вараксин поочередно обнял приехавших. Обменявшись короткими фразами, они расстались, и приезжие ушли в гостиницу.

— Не признал? — спросил Вараксин Андрея.

— Нет. Не доводилось встречать.

— Рокоссовский и Щетинкин, — пояснил Степан, и нотки уважения и гордости прозвучали в его словах.

— Фамилии знаю, — кивнул Россохатский, припоминая, что оба эти командира вызывали в свое время наибольшее раздражение Унгерна. — Зачем они здесь?

— Сухэ-Батор просит их, чтобы помогли ему строить новую армию. Верный выбор.

Поддерживая хромавшего Варну, поднялись в гостиничный номер. Степан тотчас спустился в ресторанчик и вернулся с бутылкой вина и копчеными омулями.

— Кисло пей, солоно ешь, помрешь — не сгниешь, — сказал он, разливая вино в стаканы. — Ну, за нового человека.

Вина на четверых было негусто, и Степан вызвался еще раз сбегать за спиртным.

— Успеем еще, — покачал головой Варна. — Завтра в семь утра к Баку. Он звонил.

Утром, ковыляя рядом с Андреем, чекист сказал:

— Хочу дать добрый совет. Послушаешь?

— Послушает, — ответил за Андрея Вараксин.

— Мы не прощаем врагам крови и горя, Андрей Васильевич. Но лишняя кровь не нужна никому. Ты понимаешь — революция победила, это нельзя отменить, и у нас есть нужда в людях. Теперь все зависит от тебя.

— Что же я должен делать?

— Немного. Надо уважать нашу власть и не прятать камня за пазухой. Остальное приложится.

Андрей отозвался устало:

— Нет камня за пазухой. Вот разве жизнь моя — вроде камня, кажется.

— О чем ты?

— Да нет. Так, к слову.

Варна покосился на Россохатского, сказал, стараясь не сильно опираться на плечо Андрея:

— Я читал твой дневник, взятый когда-то в черемховской тюрьме. Замечу, кстати, он немало помог тебе. Там не раз упомянут подъесаул Ш. Видимо, Шубин. Знаю этого прохвоста. Его отпустили в Иркутске под честное слово. Однако, добравшись до дома, он сколотил банду, которая не раз пыталась взять Тунку и Шимки. Те самые Шимки, откуда ты и я только что вернулись. Позже Шубин воевал у Казагранди и был застрелен своими же казаками. Ну, бог с ним… Какие у тебя планы?

Россохатский не ответил. Пройдя несколько шагов в молчании, спросил:

— Что вы решили делать со мной?

— С тобой? Ничего. Ты поедешь домой, станешь жить и работать.

— Вот как! А Чаша?

— У нас есть твой чертеж, найдем ее сами. У тебя — жена и ребенок.

Андрей внезапно остановился и пристально посмотрел на Варну. Пожалуй, лишь сейчас, впервые за все недели после пленения, он вдруг поверил в удачу, в свободу, в жизнь.

Уже входя в «Модерн», спросил Вараксина:

— А ты? Как ты будешь жить?

— Я? Война окончена, хочу домой. Там уйма дел. И семью пора заводить.

— Пустят?

— Уже есть приказ. Меня увольняют. Еду через неделю.

— А Ян Андреевич?

— И он на запад. В отпуск, в Крым. Стало быть, не исключено, что покатим впятером на одном поезде. Коли твоей жене и мальчонке разрешат врачи.

Часовой пропустил их в вестибюль, и Варна по внутреннему телефону позвонил Баку. Сообщил:

— Придется посидеть и покурить. У него допрос. Какой-то японец и Лю. Очная ставка.

Через полчаса на тумбочке дежурного задребезжал телефон. Бак приглашал их к себе.

Пропуская Варну и Вараксина в комнату, Борис Аркадьевич сказал Россохатскому:

— На том конце коридора — широкая дверь. Номер три. Это кабинет Бермана. Он ждет вас, Андрей Васильевич. Всего доброго.

…Уже стемнело, в «Модерне» зажглись огни, когда Россохатский простился с хозяином кабинета. Выйдя в коридор, он остановился возле тускло горевшей лампы, достал из кармана бумагу с грифом управления. И стал шепотом читать ее:

Поезд долго дергался, прежде чем взять с места; развив скорость, стучал, скрипел и взвизгивал всеми своими ржавыми стариковскими костями, и Вараксин, морщась, говорил Варне: