Но шишки не падали, будто их прибили гвоздями. Тогда таежник вырезал из елки-сушины боек — длинную палку с развилкой на тонком конце и пытался с ее помощью обрушить шишки. Но и тут без успеха.

Лезть на деревья опасались, да и не было «кошек», которыми пользуются сибиряки в таких случаях. И Хабара решил: остается один путь — рубить кедры и обирать их на земле.

Хабара и Россохатский вооружились топорами. Стволы деревьев зло и упрямо сопротивлялись ударам. К полдню свалили всего четыре кедра.

Шишки отдирали с трудом, и они трещали, точно живые существа, которым ломают кости.

— Теперь вижу, пошто цел урожай — заметила Катя, пытаясь вышелушить одну из шишек. — Крепче и кузнец не скуеть. Такое, чай, мишке по зубам. Однако он спить зимой, дедушка-то.

В избе добычу просушили, ссыпали в мешок и, выколотив палками орешки, провеяли их.

Готовясь ко сну, Катя поманила Андрея, усадила на свои нары, положила ему в ладошки горсть орехов.

— Пошелуши, голубчик. Здоровью прибавка.

Россохатский, измаявшись за день, спросил вяло:

— О чем ты?

— Вот те на́! Ничё ты о кедре не знаешь, выходить.

— Чего тут знать? — пожал плечами сотник.

— Ну, как же! Это ж такое дерево, что в рай только!

— Перестань, право. Там и яблок довольно.

Кириллова не обратила внимания на иронию, покачала головой.

— Сливочки из орехов — разве лишь маслу ровня. Первая еда от устали, от хвори, от чахотки, скажем.

Удерживая Андрея при себе, поясняла не торопясь:

— В миске из кедра молоко не киснеть, и всякая гадость: комар, моль, клещи — запаха его, как огня боятся. Верно говорю.

Однако, заметив, как Андрей то и дело роняет голову, усмехнулась.

— Иди спи, чё уж там…

Утром Хабара, взяв в помощники Россохатского и Дина, занялся жильем. Лежанки покрыли лапником и сеном, замазали глиной щели в печи и трубе, проконопатили дверь, нарубили дров. Катя чисто выскребла полы, вымыла стол.

Затем несколько дней никто не знал, чем заняться, — кто спал, кто без слов валялся на сене.

Кате огородили досками уголок в избе, и женщина возилась там с мужскими рубашками, латая их по мере возможности.

За окнами вихрило, и от этой волчьей погоды на душе ныла тоска. Андрею казалось: ничто так не утомляет, как безделье. И тошно жить, и умирать, само собой, не находка.

Внезапно за окном стихло, природа замертвела — ни голосу, ни жизни, над головой стало синё, и только дым, неохотно вылезавший из трубы, пачкал небо.

Тогда Хабара собрал артель у огня, сказал, разминая затекшие руки:

— Пора и за дело, господа нищебродье. Петухов за кукареканье кормять.

— Какое там дело? — мрачно полюбопытствовал Дикой.

— А то не знаешь! Али ты сюда шишковать шел?

— Не мели, Гришка! — усмехнулся одноглазый. — Выглянь в окно. Кто в такую пору золотишко ищет?

— Не золото — Чашу, — уточнил Хабара.

— А-а, перестань! Чё в чужом огороде капусту садить. Уцелеть бы — и то ладно.

— Какая чаша? Кого говоришь? — нахмурилась Катя, снова услышав упоминание о легенде. Таежница, кажется, лишь теперь поняла, зачем тащились сюда сибиряки и Дикой.

— Ну, мне не более вас надо, — поспешил прекратить разговор артельщик.

Все переглянулись. Дикой почесал затылок, проворчал равнодушно:

— Чего ее, Чашу, кучкой искать. Вразбежку — вернее.

И всё продолжалось, как прежде. Только Дин и Хабара изредка уходили в тайгу. Но никто не слышал их выстрелов.

Мефодий целыми днями лудил бока, иногда сползая с нар, заглядывал в окно, затянутое пузырем изюбря. Ничего не видя, вздыхал и скреб грудь черными обломанными ногтями.

— Баньку бы истопить, — предложил однажды артельщик, похрустывая пальцами. — А то Дикой до костей ненароком дочешется. Мохом оброс.

В крохотной баньке-дымнике имелось подобие печки и камни-голыши, с помощью которых прежние обитатели зимовья нагоняли пар.

Вся клетушка, сверху донизу, была завалена сеном; рядом с ней горбилось прясло. Видно, люди, жившие здесь, имели лошадь и рассчитывали вернуться на Шу-мак.

Андрей, обнаружив сено еще до сбора облепихи, чрезвычайно обрадовался находке. Теперь он перетащил сухую, уже утерявшую запах траву на чердак избы.

В баню нанесли дров, на пол постелили лапник и жарко истопили каменку.

В полдень из дымника выскочил донельзя распаренный Хабара, весело крикнул Андрею:

— Жар — в баню! Беле́нько мыться, Васильич!

Перекинул Россохатскому обшарпанный березовый веник и, блаженно щурясь, подставил лицо студеному ветерку. От Гришки, как от черта в пекле, змеился медленный пар.

Андрей мылся последним. Он с наслаждением растирал себя горячей водой, до изнеможения хлестался веником.

Странно, но жизнь вдруг стала светлее, будто над головой оттаял кусочек мутного неба и из промоины густо хлынули на землю лучи.

Тыкаясь головой в низкий потолок, Россохатский пытался оплеснуться водой, однако без успеха. Перепачкавшись сажей и отмывая ее, почувствовал под ладонями крутые мускулы груди, живота, ног.

«Скажи-ка ты! Здоров, как дуб».

Внезапно захотелось, точно в детстве, озоруя, выскочить из раскаленной паровой на мороз, пробежаться голышом по сугробам, но он остерегся. Показалось, будто на дворе скрипит снег и слышится голос Кати.

Вблизи, и верно, проходила Кириллова. Она помылась первая, обсохла в избе и теперь решила побродить по кедровнику, попытать удачи в охоте.

Захватив берданку, ушла в лес, и вскоре у Шумака раздался выстрел, многократно отозвавшийся эхом.

Мефодий, лежавший без толку на жестких нарах, услышав раскат, поднялся, вытянул шею, прислушался. Тут же торопливо накинул полушубок и выскочил на мороз.

Увидев Катю, скользившую на голицах, Дикой шумно вздохнул и почему-то оглянулся. Вокруг, кроме них, никого не было.

Переваливаясь в снегу и продолжая неприметно озираться, одноглазый пошел навстречу женщине.

Она пыталась молча обойти его, но Дикой загородил дорогу.

— Постой-ка, — сказал он хрипло. — Разговор, значит, есть. Раньше ли, позже ли — не обойтись без него. Так что повремени…

— Уйди, — кинула Кириллова, мрачнея.

— Не трещи! — нахмурился Дикой. — Дело к те, говорю, язва!

Катя взялась за ремень ружья, висевшего на плече. Мефодий ухмыльнулся.

— Брось, дура. Я — добром.

— Ну? — спросила Катя, теребя перья на глухаре, привязанном к поясу. — Говори путем, чё надо?

— Можно и путем. Ты тут одна, нас — четверо. И других баб, окромя тя, нет. Понять можешь?

— И чё ж?

— А то… — зло обронил Мефодий. — Аль ни с кем, аль со всеми, вот что…

Кириллова поглядела на Дикого, верхняя губа у нее мелко запрыгала, глаза сузились, но сказала она, не повышая голоса:

— Я того не слыхала, старый дурак… А ежели еще заикнешься, то — вот те крест! — последний глаз из берданы вынесу.

— Ну-ну… — отозвался Дикой, и нотки угрозы прозвучали в его голосе. — Жисть меня давно изгорбатила, не больно-то цепляюсь я за нее.

В эту минуту из дома вышел Хабара. Окатил Мефодия злым взглядом, кинул Кате:

— Иди в избу. Простынешь тут… после бани…

По реке внезапно поплыл туман, тяжелой сыростью полез в легкие, подмял под себя речные берега и тайгу. И только белки́ синели едали, будто головы без туловищ. Но вскоре пропали в ды́мке и они.

Катя молча взглянула на Хабару и направилась к зимнику.

За дверью зимовья ныла без края метель, и кто-то скребся в мутное окошко, и ветер скулил звериным голосом на одной нескончаемой ноте.

— Экая скука… — скривился Мефодий. — Хоть в петлю лезь. Не то, что человеку, а и волку тошно!

Он оползнем стек с нар, свалился на скамью и уставился недвижным взглядом в стену, будто ожидал, что из нее сейчас вылезет шишига или баба-яга. Внезапно повернулся к Хабаре, предложил, разминая узловатые длинные руки:

— Спел бы, что ли, Гришка, а? А я подхриплю.