Тюрьма — небольшой деревянный одноэтажный дом — была обнесена высоким забором. Нас посадили в тесную камеру, — по штату там должно помещаться шесть человек, но с нами в ней стало двадцать четыре.

Меня не очень удручил арест. Во-первых, можно было, после стольких лишений и трудов походной жизни, отдохнуть под крышей, отрешиться от постоянных тревог за кусок хлеба. А во-вторых, теплилась надежда, что нас отпустят.

Один только Ш. был взвинчен до крайности. Он постоянно требовал от нас каких-то действий, хотя всем было ясно, что здесь тюрьма и в атаку не пойдешь, и заградительного огня не откроешь.

Как выяснилось из рассказов Ш., он очень обеспеченный человек, сын крупного шимкинского купца (Шимки — село на Иркуте, в Саяне). Подъесаул ненавидел большевиков и называл их не иначе, как «комиссародержавие» и «товар — ищи». А была та злоба от того, что красные оставили папашу Ш., считай, без штанов, отобрав и мельницу, и лавки, и землю в пользу неимущего народа.

К нам в камеру как-то заглянул прапорщик Х., один из местных руководителей Политцентра. Насколько мне известно, это эсеровская организация, большевики относятся к ней с явным недоверием и язвительно называют «Центропупом». Политцентр уже, кажется, отдал власть большевикам в Иркутске или, во всяком случае, вот-вот отдаст.

Так вот, Х. убеждал нас, что задержаны мы временно. Как только разрешится вопрос, в чьих руках Иркутск, нас отпустят.

— Иркутск… — не то грустно, не то ядовито произнес прапорщик А., когда политцентровец ушел. — В чьих руках он окажется — не так уж трудно предугадать, господа…

— Что вы имеете в виду? — окрысился сын шимкинского купца.

— Иркутск постигнет судьба Уфы, Челябинска, Омска. Там утвердятся большевики, я в этом ничуть не сомневаюсь.

Ш. ожесточенно поглядел на прапорщика.

— Господи, — скривился подъесаул, — зачем тебе угодно было свести меня с компанией предателей и болтунов! Ни одного человека дела.

Дни в черемховской тюрьме тащились медленно и нудно, к тому же наше положение многократно ухудшал голод. Заключенным выдавали в сутки только четверть фунта ржаного хлеба на человека.

Двадцать четвертого декабря, в сочельник рождества Христова, нам разрешили собрать деньги и послать на базар кого-нибудь за покупками. При аресте у некоторых из нас уцелели небольшие суммы. Сложив их, мы через посыльного купили тридцать фунтов черного хлеба. Рождество отпраздновали, имея в его первый день более чем по фунту ковриги с солью и водой на одну душу. Соль нам пожертвовала администрация тюрьмы. Также ради праздника в первый день рождества была разрешена прогулка под строгим конвоем во внутреннем дворе.

В последующие дни режим и условия были те же, что и до рождества, то есть одна четверть фунта хлеба и холодная вода, и то не всегда в достаточном количестве. Случалось, соскребали лед с обмерзших окон и стен…

Я уговорился с хорунжим Д., что мы…»

Запись прерывалась по полуфразе. Бак потянулся, разминая затекшую спину, затем встал и прошелся по кабинету. Почувствовав себя лучше, позвонил Чудновскому.

— Не спите?

— Нет.

— Я прочитал дневник Россохатского.

— Ваше мнение?

— Это впечатляющий документ. Воистину дорога плача наших врагов. Однако сейчас война, и я предпочитаю относиться к дневнику, как к бумаге, из которой можно извлечь пользу.

— Разумеется. Иначе я не просил бы вас так спешно прочесть тетрадь.

— Где Россохатский?

— Сотник и хорунжий Дичко бежали из-под стражи во время этапирования в Иркутск. Политцентровцы не очень следили за арестованными.

— Они бежали напрасно. Я не стал бы держать их в тюрьме, Самуил Гдальевич. Во всяком случае, Россохатского. Он, видимо, порядочный, хоть и безвольный человек. Однако какая сила фактов в его дневнике!

— Да. Еще вчера я собирался показать адмиралу тетрадь. Это помогло бы нам вести допрос. Но придется отказаться от этой мысли. Едва ли удастся довести работу Чрезвычайной комиссии до конца. У вас очень дребезжат стекла?

— Очень. И все-таки Войцеховский выдохся. Он не сумеет прорваться в город. Его войска — всего лишь сброд измочаленных и озлобленных людей. Дневник Россохатского убеждает нас в этом лишний раз.

— И однако надо быть готовыми ко всему. Я сейчас иду на боевые линии, еще раз проверю оборону. Вы можете поспать остаток ночи, товарищ Бак…

Обстановка накалилась до крайности. Ревком делал все необходимое, чтобы встретить врагов с четырех направлений: каппелевцев — с запада, семеновцев — с востока, интервентов — со стороны железнодорожной станции и местную контрреволюцию — изнутри города.

Наибольшую опасность представляли, разумеется, каппелевцы, части которых, после смерти командующего, возглавил Войцеховский. Белые подошли к Иркутску вплотную. За их арьергардами двигалась 5-я армия красных. Двадцать пятого января она взяла Тайшет, четвертого февраля — Зиму. Войцеховский торопился. Он надеялся захватить Иркутск, разграбить его и, вызволив Колчака из тюрьмы, совершить марш-бросок к Байкалу.

По предварительным сведениям, у генерала было тридцать пять тысяч штыков и сабель. Однако партизаны провели тщательную разведку и сообщили в Иркутск: белые имеют втрое меньше боеспособных солдат. Но и это была опасная сила. Город защищали всего четыре тысячи человек.

Глубокой ночью с шестого на седьмое февраля председатель Иркутского Военно-Революционного комитета Ширямов вызвал к себе члена ВРК, председателя губернской Чрезвычайной комиссии Самуила Чудновского и коменданта города Ивана Бурсака.

Ширямов придвинул к себе план города, несколько минут разглядывал условные знаки на схеме.

— Войцеховский в Иннокентьевской. Генерал требует, чтобы мы пропустили его в Забайкалье, выдали Колчака и уплатили двести миллионов контрибуции. Да еще — продовольствие и фураж. Ему послан достойный ответ.

Председатель закурил, устало потер лоб.

— Нет секрета — в городе масса офицеров, юнкера, буржуазия, кадеты, меньшевики. У многих из них — пулеметы, гранаты, винтовки, спрятанные после боев в Иркутске. Черносотенцы расклеивают по ночам листовки, в которых кровавый правитель изображен мучеником, ждущим спасения.

Мы обезопасили свой тыл, насколько смогли, от восстания этого сброда. Интернированы юнкера, арестованы те, кто может выстрелить нам в спину. Я подписал приказ, в котором предупредил буржуазию и белогвардейщину: в случае бунта пощады не будет никому. Короче говоря, мы готовы к отчаянному бою, к войне до последнего человека и последнего патрона. И все-таки абсолютной уверенности, что все в тылу будет спокойно, у нас нет. По-прежнему знаменем контрреволюции, ее апостолом является адмирал.

Ширямов обвел взглядом лица товарищей, темные от бессонницы, заключил:

— Мы — взрослые люди и понимаем, что это значит. Бой может принять всякий оборот. В любом случае Колчак не должен попасть к генералу ни живым, ни мертвым.

Ширямов достал из стола лист бумаги, передал его Чудновскому.

— Прочти.

На листке было напечатано: