«Нет, не случайно я оказался в одной кучке с людьми последнего разбора, — с горечью думал Андрей. — И слишком поздно делаю выводы… Все сгинули, точно листья с деревьев попадали».

Он поворочался на жестком ложе, вздохнул.

«Что сейчас творится в России? Как отнесся отец к большевикам там, в казачьей станице? Бедный старик, чай, похоронил сына в душе!..»

Россохатский попытался представить себе мысли старого учителя словесности, постоянно старавшегося заронить в душу сына семена любви и уважения к людям. Поймет ли отец невзгоды, которые выпали на долю Андрея, или проклянет своего единственного мальчика, ушедшего под чужие знамена?.. Чужие? Да, чужие. Народ огромного государства избрал власть красных. Он присягнул этой власти не на митингах и в печати, а самым верным способом: в кровопролитных боях, кипевших в России четыре года. Можно допустить, что массы, ненадолго опьяненные речами лидеров, бросаются в смуту гражданской войны и одним ударом сваливают строй, который должны были бы, для собственной выгоды, поддерживать. Но четыре года!.. Четыре года атак и окопов, вшей и голода, четыре года схватки не на живот, а на смерть… Нет, на такое народ не пойдет, не веря в дело, ради которого, молоху войны надо отдавать своих детей и собственную судьбу…

Что же следует? Видно, одно: долгие три года Россохатский воевал за дело, чуждое ему и ненавистное народу. Теперь должен признать это по всей голой правде и вручить своим бывшим врагам свою участь.

«Вручить!» — усмехнулся сотник. — Я «вручу», а меня — на веревку… Ну, бог с этим…»

Так и не сумев заснуть, Россохатский с трудом дождался рассвета. Стараясь не потревожить Катю, поднялся с лежанки, взял бердану и тихо выбрался на тропу. Вскоре свернул прямо в заросли и, замедлив шаги, вложил последний заряд в патронник.

То ли удача окончательно отвернулась от него, то ли из этих мест ушла дичь, но ни один рябчик, ни один глухарь не попались ему в сыром и унылом лесу.

Он шел, пробираясь меж кедрами, с нижних ветвей и стволов которых свисали блеклые бороды лишайников. Вверху, в кронах, вяло шелестел ветер, а здесь, у комлей, было тихо, темно и влажно. Весь мир загородила от взгляда эта нелюдимая, черная тайга.

Через час, почти исчерпав силы, Андрей присел на валежину и стал сворачивать опостылевшее курево.

Папироса из березового листа чадила, слепя глаза, и Андрей затоптал ее. Внезапно почувствовал, как закружилась голова. Удивленно огляделся и заметил сквозь просветы в деревьях сырую балку, сплошь покрытую малиновым пологом цветущего багульника. Такое соседство не сулило ничего доброго — одуряющий запах вызывал сильную боль в висках.

«А может, мне худо от голода? — подумал Россохатский. — Может быть». Он взглянул на дятла, занятого рядом быстрой работой, и мелькнула больная мысль — убить птицу.

«А что? — вздохнул он. — Это ведь мясо, и выйдет похлебка».

Россохатский поднялся с валежины и стал осторожно поднимать ствол ружья. Дятел, долбивший кору, внезапно замер — и в следующее мгновение исчез между лиственницами и кедрами.

Андрею показалось, что птица полетела к реке, и он направился туда же.

Шел, вяло переставляя ноги, низко опустив голову, почти забыв о дятле. Думал о том, что потерял веру в охотничью удачу, а без пищи им не добраться до Иркута.

Занятый своими мыслями, не заметил, как резко потемнел воздух и вокруг стало душно и тревожно, будто в подземелье.

Нежданно, почти не касаясь точеными копытцами земли, промчалась через дальнюю поляну чем-то напуганная кабарга. Андрей даже не успел кинуть приклад к плечу. Голодный и измученный, он сейчас с ненавистью подумал о маленьком горном олене, промелькнувшем с быстротой ветра. Однако вскоре сообразил: это не беда, а удача — кабарожку издали дробью не убьешь. И нечего жечь впустую последний патрон.

Потоптавшись на месте и ничего не придумав, пошел к Кате.

До Китоя было совсем близко, когда Андрей увидел на вершине одинокой березы угольно-черного глухаря.

Россохатский сжался и замер, будто его окатило холодом, и он мгновенно промерз до сердца.

Глухарь был молодая или глупая птица. Он толокся в развилке сухих веток и бессмысленно, без всякой опаски смотрел на человека, шедшего навстречу. Только в самый последний момент мошник вытянул шею и стал, потряхивая бородкой, разглядывать невиданное животное, ковылявшее, как медведь, на задних лапах.

Андрей, весь напруженный, сделал несколько шагов, поднял ружье — и вдруг почувствовал: дрожит от возбуждения и страха неудачи. Он тратит сейчас последний патрон для берданы — и если промах… Пересилив дрожь, задержал дыхание, положил окостеневший палец на спуск. И даже не ощутил, как выстрел резко толкнул его в плечо.

Большая черная птица сидела в развилке, не шевелясь.

Россохатский, взмокший от волнения и разом затопившей его ярости, далеко отшвырнул ружье — к чему оно без патронов! — и схватился за голову. Тут же, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, сгреб подвернувшийся под руку камень, размахнулся и бросил в птицу.

Удар пришелся мошнику в грудь, и он, как чучело, набитое сеном, рухнул вниз.

В то же мгновение Россохатский прыгнул к глухарю, схватил его обеими руками и сильно прижал к груди.

Тут только понял, что заряд угодил птице в голову, и она, умерев мгновенно, просто застряла в ветвях.

Андрей, еще не уняв дрожи во всем теле, кинулся к реке.

Увидев крутые берега Китоя, не сдержался и закричал какую-то несуразицу, похожую на долгое «а-а-а» или «ы-ы-ы».

Потом уже, обжигаясь петушиным супом и обгладывая косточки, с усмешкой вспомнил свой победный крик и подумал, что, наверно, так же возвещали об удачной охоте пращуры незапамятных времен.

Как немного надо иногда человеку, чтобы ощутить себя счастливым и полным сил! Наевшись досыта и оставив мясо в запас, путники почувствовали: вполне здоровы, и мир вокруг вовсе не суров и не безнадежен.

Утром весело переглянулись и зашагали по тропе, бежавшей вдоль Китоя.

…Когда до устья Федюшкиной речки, по расчетам Кати, оставалось не больше пяти верст, они наткнулись на зимовье. Сначала даже немного оробели, но потом сообразили: изба пуста. Ни звука, ни дыма, ни лая собаки.

Дом стоял неподалеку от воды. В сенцах, на полке, нашли немного вяленой рыбы, соль в жестяной баночке, мешочек с сухарями, коробку спичек. Нет, им положительно везло, не дай бог сглазить удачу!

Поужинав остатками глухаря, легли спать, а на зорьке вышли из зимника. В полдень увидели устье маленькой, но злой, как кабан, Федюшкиной речки.

Свернули в ущелье, по которому, свиваясь в жгуты и дергаясь на камнях, бесновалась коренная река. И почти сразу же начались неприятности.

До самого заката пришлось топтаться на месте: поиски прохода через ущелье ничего не дали. Щеки и утесы стиснули воду, и невозможно было спуститься к ней. Андрей взглянул сверху на Федюшкину речку — ее долина едва достигала пяти саженей — и устало покачал головой. Насколько хватало глаз, река кипела шиверами, бесновалась на завалах и порогах. Ни у воды, ни по воде не было пути.

— Экие отбойные места… — вздохнула Катя. — Придется хребет ломать. Однако поздно теперь, подождем света.

Подъем начали на заре.

Еле приметная тропка змеилась между болотцами, то и дело подползала к источникам, которых тут было великое множество. На заболоченных участках встречались следы волков и рысей, и Катя велела Андрею снять карабин с плеча.

На гребень хребта поднялись вконец измученные.

Россохатский с трудом улыбнулся, успокаивая женщину:

— Ну, слава богу, теперь — спуск. Полегче будет.

Катя мрачно покачала головой.

— Кого ты говоришь. Чудно́!

Прежде, чем начать сход, Андрей оглянулся. Далеко была видна долина Китоя. Река казалась отсюда ровной и плоской, а островки, разбросанные то там, то здесь на водной глади, — склизкими стволами топляков.

Спуск измотал куда горше, чем подъем. Осыпи, тонкий слой грунта на скалах, наледи поминутно грозили бедой. Пришлось связаться веревкой на всю ее длину и двигаться попеременно.