Вскочив с груды тряпья, он отвесил товарищу по несчастью шутовской поклон. Выпрямившись, деловито поинтересовался:

– За что замели?

– Коньяк у старлея попер, – мрачно отозвался Озон и сел в противоположном углу, подальше от шутника.

Говорить ему ни с кем не хотелось, а тем более с Беком.

– Гы! Лучше б ты попер его альбомчик с обнаженкой. Было бы чем заняться.

Про альбом Вереснева с черно-белыми фотографиями голых див в батальоне ходили слухи, хотя своими глазами никто порнографических снимков не видел. Кроме, может, самого старлея.

– Тебе неймется – ты и занимайся.

– Рука бойца качать устала, – капризно сообщил Бек. – И вообще – хочется разнообразия. А то все воображаю Машку с третьего курса. Так она мне, курва, и не дала.

– Пошел ты…

– Я бы пошел. Не пущают.

Озон вытянулся на холодной земле, накрылся с головой полой шинели и сделал вид, что спит. Хотя какой тут сон. Закроешь глаза, и сразу является залитое луной поле, ряды колючки и страшная крестообразная фигура, которая тянется к нему, тянется… У другой стены шебуршился Бек – то ли и правда шкурку гонял, то ли старался устроиться поудобней. Потом затих. Сквозь щели в досках сочился яркий, почти дневной свет. Там бродили какие-то тени, слышались голоса – наверное, перекликались караульные, Синцов и второй, или просили чая у кухарей, или… Озон смежил веки и сам не заметил, как уплыл в тяжелый, без сновидений сон.

Очнулся он резко, словно от толчка в плечо. И в полной темноте. Сел, тревожно озираясь. В сарае кто-то был. Бек?

– Бек, ты? – хрипло позвал солдат.

В ответ раздалось какое-то хлюпанье. Озон, съежившись, вжался спиной в дощатую стену. Где же часовые? Где ребята с кухни? Почему так темно и тихо? И в этой тишине…

– Бек! – не выдержав, заорал Озон и вскочил. – Бросай свои шуточки, слышишь!

В ответ в черноте загорелись два красных огонька. Словно светляки в брачном танце, они подпрыгнули – вверх, вниз, – и один исчез. С обморочным замиранием сердца Озон понял, что никакие это не огоньки, а глаза. Правый глаз ему подмигнул, и тишину прорезал свистящий шепот:

– Зёмка. Я тут ненадолго. Шел, шел, чую, кровью пахнет. Хорошо пахнет. Руки у него порезаны были. Руки не помыл, кха-кха-кха.

Голос перешел в надсадный кашель и бульканье.

Парень впился ногтями в землю, все еще надеясь, что видит кошмар.

– Часовых снять – не хвост собачий перекусить, – снова забормотал голос. – Особенно с тем, длинным, пришлось повозиться. У него штык-нож был… кха.

«Синцов, – обреченно подумал Озон. – И я не сплю».

– Тихо, – хрипел голос. – Тихо так вокруг. А в тишине тук-тук-тук. Это сердце твое стучит, Зёмка. Боишься ты меня. А ведь я к тебе как к сынку. Все вы тут были мне сынки. Зинаида-то моя… Знаешь, почему я на контракте остался? Жена, Зинаида, сынка хотела, а разрешения нам не выдали. На скане очередном ее засекли. Материнское сердце стучит медленно, тук-тук, а в животе у нее сердечко побыстрее, тук-тук-тук-тук. Аборт пришлось делать. А Зинаида моя очень сынка хотела. Так с крыши комплекса нашего жилого и прыгнула. Грех на душу взяла. А без нее что мне там делать?

Озон тихо и быстро шарил руками по земляному полу. Доску, найти бы доску какую-нибудь. Отец старым кино увлекался, пугал маленького Зеньку страшилками. Вампира надо пронзить осиновым колом… Интересно, сараи из осины строят?

«Да какая осина?! – грянуло у него в голове. – Это же все цифра. Компьютерный код. А как убить цифрового вампира? Цифровой осиной?»

Против воли парень почувствовал, что его начинает разбирать смех – сначала неуверенный, а затем все сильнее и сильнее, и не было уже никакой мочи сдержаться.

– И правильно, – философски заметил Михалыч-вампир, – со смехом оно лехче. Лехче на тот свет. Зинка, наверное, тоже, улыбаясь, прыгнула.

Что-то черное – чернее, чем ночь, – метнулось к Озону через весь сарай, и парень, отчаянным усилием выдрав доску из стены, вбил ее в это черное. Вошло неожиданно легко. Нападавший захрипел, заклацал – зубами? клыками? – и, наверное, задел, потому что левое плечо обожгло болью. Грузная, пахнущая махоркой, сивухой и кровью туша навалилась, придавив к земле. Ударили огненные полосы-тени. Дверь распахнулась, зрачки обжег свет. Вразнобой закричали человеческие голоса. Кто-то махнул факелом, и в другом углу обозначилось подергивающееся распростертое тело Бека.

– Чистоплюев! Чистоплюев, цел? Что там с Беком?

Но Озону было лень отвечать. Ему стало легко и безразлично, а затем он, кажется, потерял сознание.

Больше всего Озон боялся того дня, когда на листке желтоватой бумаги придется написать: «Дорогая мама, я решил пойти на контрактную службу». Сейчас еще можно было писать: «Дорогая мама, я меняю носки каждый день, как ты мне советовала» (носки он не менял – ноги больше не потели, а ботинки в Летучем Отряде им выдавали отличные – из крепкой кожи, непромокаемые). Или: «Кормят нас хорошо» (кормили от пуза, первосортной син-кровью, питательной и подавляющей излишнюю агрессивность). Но написать хотелось совсем не это. Хотелось написать, как было по правде. «Мама, все случилось потому, что я струсил и бросил товарища». Или так: «Мама, все случилось потому, что нам в Тылу врут». Или даже: «Мама, все случилось потому, что я узнал Страшную Тайну». Все случилось потому, что…

Очнулся он в госпитале. По крайней мере, это было похоже на госпиталь – больничная койка, заправленная пропахшими дезинфекцией простынями, тумбочка, черные почему-то занавески по сторонам. Непонятной оставалась капельница с красной жидкостью (кровью?) и длинной, воткнутой в руку Озона иглой, и цвет занавесок. Разве занавески не должны быть белыми? И разве во время той войны были капельницы? Но об этом подумалось позже, а в первый момент солдат закрыл глаза, открыл и снова закрыл, думая, что все еще спит. У кровати на складном брезентовом стуле сидел полковник Кривицкий. Сидел совсем такой же, как на гололитическом экране, – синий с ромбами китель, бледное волевое лицо, смоляные брови вразлет, яркие черные глаза и резко очерченные губы. Озон вспомнил, как отец похмыкивал: «Мажется он, что ли? Глянь, мать, помада». Мама сердито отзывалась: «Какая на Фронте помада? Это ж тебе не кино, опомнись. Все настоящее».

Ну да. Либо на Фронте помада все же была, либо губы Кривицкого от природы были неестественно красными. На прикроватной тумбочке лежала фуражка со знакомым по шоу багряным околышем.

Решив, что валяться на койке с зажмуренными глазами глупо, Озон поднял веки и снова уставился в лицо легендарному полковнику.

– Нравлюсь? – развязно поинтересовался тот низким баритоном.

И сокрушенно добавил:

– С тех пор, как усы сбрил, все сомневаюсь в своей мужской привлекательности. Роскошные были усы, господарские…

– А?

– Поздравляю вас, Озон Михайлович, – будто и не было предыдущей несусветной реплики, серьезно произнес Кривицкий. – Справиться с диким кровососом, в одиночестве, ночью… Если бы не дополнительные обстоятельства, вас бы наверняка наградили медалью «За храбрость». Или даже Георгиевским крестом…

Ситуации это не прояснило, но звучало куда более понятно, чем первые слова особиста. Озон прокашлялся – обнаружив при этом, что голос у него как будто стал грубее и ниже, – и спросил:

– Дополнительные обстоятельства? Какие обстоятельства?

Повертев головой, он добавил:

– И где Бек?

По телу разливалась странная истома. Солдат покосился на капельницу. Что ему вливают? Он сделал движение, намереваясь вытащить из запястья иглу, но Кривицкий остановил его, твердо взяв за плечо.

– Лежите. Вам сейчас надо отдыхать.

Положив его руку обратно на простыню, полковник склонил голову и взглянул на Озона искоса, чуть по-птичьи.

– Интересный вы экземпляр.

– А? – снова не понял Озон.