Моя роль замужней дамы сводилась к тому, что я, шутя, вела хозяйство, ждала мужа иногда до позднего вечера, прочитывала несметное количество книг и томилась совершенно убийственной скукой[277]. Мой муж, несмотря на все уверения, был слишком занят, слишком уставал, чтобы уделять мне много внимания. Его любовь существовала где-то в пространстве, неизменная, как математическая формула, а мне приходилось довольствоваться его ночными посещениями, в которых он был довольно груб. Я не отрицаю, что такие отношения вполне устроили бы почти любую нормальную женщину. Но, несмотря на то, что в свои 37 лет он был абсолютно свеж физически, я оставалась совершенно равнодушной к этой части нашей жизни. Он об этом долго не догадывался, потому что я как была, так и оставалась пассивной. Но всё же чувствовала себя обиженной природой — или людьми, — этого я не могла решить.
Конечно, моя служба и занятия в Институте отпали сами собой с моим замужеством, единственной полезной работой, которую я производила, была проверка студенческих работ по математике и механике. Несмотря на полное отсутствие способности, я всё же продолжала заниматься этими предметами, несмотря на своё отвращение к ним — только из желания доставить мужу удовольствие. Если он всем так преподавал, как мне — очень жалею его слушателей. Выведя до половины какое-нибудь трудное решение, он спохватывался, перечёркивал всё и начинал снова, говоря, что этот вариант гораздо ярче и показательнее. Иногда это повторялось по нескольку раз — в результате внимание притуплялось, и я начинала клевать носом и поддакивать совершенно невпопад. Но у него было дьявольское терпение. Поспав часок после обеда, он садился за свои задачи. В час ночи гас свет, он зажигал крохотную керосиновую коптилку и занимался при ее свете до поздней ночи. Преодоление трудностей доставляло ему удовольствие[278]. Сын сельского дьячка, семинарист из Подолии[279], он не захотел стать священником, а поехал в Петербург, где поступил в Университет, который и окончил, не посещая лекций, дойдя до всего своим умом, живя на 10 рублей в месяц. Он сам говорил, что к математике у него нет способностей, ему бы скорее подошли гуманитарные науки, но, начав одно, он не хотел бросать начатого и добился многого[280]. Иссушив свой ум, он редко добивался расположения людей, но зато, раз добившись, он их и держался. Его постоянство в привязанностях и вкусах приводило меня в отчаяние. В своем быту он многим напоминал старую деву, был мнителен до смешного, суеверен и расчётлив вместе с тем. Он воображал себя обаятельным человеком и прекрасным хозяином. Если к нам приходил кто-нибудь, он считал своим долгом что-нибудь подарить гостю, но совершенно не замечал, что его болтовня, беспрерывная и бессистемная страшно утомляет и нервирует[281]. В авиационной школе мотористов и механиков — одно из мест, где я выстаивала в очереди за пайком, — начальник был Н.П. Глубоковский[282], летавший с 1913 г., имевший 15 переломов. Я, конечно, ничего не замечала и ни о чем не думала, кроме того, чтобы скорее выбраться из затхлой кладовой, но он, оказывается, живо интересовался моей особой. У нас была одна общая знакомая — моя одноклассница по институту, забегавшая ко мне часто, которую А.Ф. по моей просьбе устроил на службу в канцелярию своего института. Она была вологжанка, — Н.П. Глубоковский тоже был вологодский помещик, бывший владелец 20 000 десятин прекрасного лесу. Я познакомилась с ним только в декабре на открытии Отделения воздушных путей сообщения при Институте и[нженеров] п[утей] с[ообщения]. Там был «вечер самодеятельности» с участием профессора Рынина[283], знаменитого аэронавта, и его жены, посредственной пианистки, игравшей к случаю: «По небу полуночи ангел летел». Потом была декламация студента-первокурсника, читавшего Тихонова[284], балетный номер чьей-то родственницы и т. д. В то время как я страдальчески морщилась, созерцая всю эту мешанину, А.Ф. подвёл ко мне худощавого темноглазого военного неопределённого возраста. У него была очень добрая и приятная улыбка и манера говорить так, чтобы никого не задеть. По-видимому, у них с А.Ф. были милые, приятельские отношения. После концерта были танцы под рояль и он, Н.П., пригласил меня на вальс, — А.Ф. танцевать не умел. После первого тура мне показалось, что ему трудно так быстро кружиться, и я спросила: «Как Ваше сердце, не вредно ли это Вам?» Он сейчас же согласился, что это ему действительно вредно, но только не в том смысле, как я думала. Он мне тут же сообщил, что давно мною восхищается, что знает обо мне от моей приятельницы, и жаждет слышать мои стихи. Все это было сказано так мило и так серьёзно, что я не могла не поверить, и пообещала, если будет вдохновение, написать для него особо. Я не искала предлогов, чтобы повидать его лишний раз, но все же мы сталкивались иногда в здании подведомственной ему школы. Я действительно посвятило ему коротенькое стихотворение и с удовольствием болтала с ним по несколько минут, смеясь его шуткам. В моей жизни было там мало смеха. Между тем я узнала, что вернулись из Крыма дети Кедровы, проведшие там все эти тяжёлые годы. Я помчалась их навестить, увидела Ирину, совершенно взрослой барышней, с прелестной фигурой и абсолютно гармоничными движениями. Колюна, переросшего меня на полголовы, говорившего ломающимся голосом, с нежным пушком на щеках и верхней губе. И, наконец, Лилиньку, которую я помнила бегавшей голышом по всему Коктебелю, уже прекрасно играющую Моцарта, Бетховена, а в особенности Баха. Я никогда не слышала до сих пор такой осмысленной, живой и вместе с тем академически правильной игры. Все трое учились в Консерватории: Ирина — пению, Колюн — роялю и композиции, а Лилинька — роялю. Папа и мама, растолстевшие ещё больше чем прежде, приняли меня очень радушно, но долго со мной не возились, потому что у них непрерывно шли уроки, одновременно в двух комнатах. Вообще это было сугубо музыкальное семейство. Жили они на Театральной площади, угол Екатерининского канала, дети по несколько раз в день бегали в Консерваторию и обратно, дом был полон певцов и певиц всех мастей, с которых София Николаевна брала иногда не деньгами, а, скажем, маслом, и очень сердилась, когда «опять эта жидовка насовала немножке бумажке в масло». В Филармонии в это время шел Скрябинский цикл, и дети Кедровы, сами, увлекаясь Скрябиным, увлекли и меня. Я просиживала с ними на хорах длинные концерты, но не всегда одинаково разделяла их восхищение оркестровкой. «Поэму Экстаза» я про себя называла «Утром на скотном дворе». Тем не менее, когда у Тамары Глебовой[285] возобновилась ее «студия босоножек», я с увлечением разучивала ногами скрябинские прелюдии к ужасу моего супруга. Он был до такой степени недоволен тем, что я возобновила свои занятия танцами, что не пошёл даже на наш первый публичный вечер, в котором блестяще участвовала Ирина, некоторое время до возвращения в Петроград, занимавшаяся в студии Чернетской[286] в Москве, делала большие успехи; но Глебова находила, что в ней слишком много от балета.
Ирина одновременно занималась еще в Институте ритма[287], и так уставала, что еле возвращалась с Сергиевской к театрам. Я тоже была рада немного больше утомляться физически, потому что к весне у меня появилась бессонница и новая забота — опасение за моего взбалмошного приятеля — Глубоковского. вернуться Такое положение замужней дочери, очевидно, привело к вмешательству Ю.Ф. Львовой. Одно из объяснений между ней и зятем нашло отражение в воспоминаниях А.А. Смольевского: «Когда бабушка упрекала его за невнимание к Лютику, за то, что он не дает ей возможности учиться, развивать свои способности, он отвечал: “Женщина создана для того, чтобы во всем подчиняться мужу, сидеть дома и вести хозяйство”» (Восп. А.С. Л. 9). вернуться В одной из бесед с сыном А.Ф. Смольевский назвал четыре года, проведенные им в семинарии, кошмарными. О преодолении трудностей А.А. Смольевский писал: «Арсений Федорович был человеком, который, что называется, “сам себя сделал”. После бурсы он учился в учительской семинарии, затем какое-то время был домашним учителем в доме барона Штейнгеля, затем окончил Институт путей сообщения и был оставлен при нем в качестве преподавателя…» (Восп. А.С. Л. 4; см. примеч. 164). О дальнейшей судьбе АФ. Смольевского мы также узнаем из записей его сына. «АФ. преподавал математику в ряде ленинградских ВТУЗов, во время Великой Отечественной войны оставался безвыездно в блокированном Ленинграде; последние годы жизни проработал в Управлении по делам архитектуры, занимался обмером здании — памятников архитектуры города. Во время Ленинградской блокады квартира А.Ф. (Боровая ул., 19, кв. 11) пострадала от бомбежек, и он переехал на Чернышев пер. (ул. Ломоносова, 14, кв. 12). В феврале 1967 г. в гололедицу упал и получил перелом шейки бедра, скончался в клинике Военно-мед[ицинской] академии от отека легких. Похоронен, по его желанию, на Шуваловском кладбище, недалеко от могилы его друга последних лет — архитектора Б. Бровцева» (коммент. А. С.; см. примеч. 269). вернуться «Арсений Федорович Смольевский…родился в с. Зван Могилевского у[езда] Подольской губ[ернии] (Зап[адная] Украина). Его отец — псаломщик Федор Григорьевич Смолиевский (1855–1911) был женат на Стефаниде Авксентьевне Свидчинскои (ум. 1898), которая, судя по некоторым намекам односельчан, считалась внебрачной дочерью какого-то помещика, почему Арсений Федорович и говорил, что он родился в с. Троицкое — по названию церкви (?), что его отец — дьячок и пьяница, а мать — графиня» (коммент. А.С.). Однако из воспоминаний А.А. Смольевского следует, что такая версия предназначалась у отца для «публики». Во время последней встречи с сыном, лежа в больничной палате, он сказал о своих родителях: «Они были простые украинские крестьяне, и Шевченко им был ближе, чем Пушкин» (Восп. А. С. Л. 11; см. анкету А.Ф. Смольевского (МА. Ф. 5. Д. 217). Западно-украинское происхождение мужа, видимо, послужило поводом для О. Ваксель называть его иноверцем. Во всяком случае, такое обращение нередко в ее стихах, начиная с самых ранних, которые могли быть адресованы только ему. вернуться Скорее всего, добиться многого А.Ф. Смольевскому удалось разве что в глазах жены. «Институт, в котором он работал, хлопотал, конечно, по его настоянию, о присвоении ему звания профессора, но ходатайство было отклонено, поскольку никакой диссертации он никогда не представлял на защиту, а занимался лишь разработкой всяких мелких методических пособий, сборников задач и т. п. для внутреннего пользования. Бабушка рассказывала, что в двадцатых годах Арсений Федорович судился с профессором Передерием по поводу авторства какого-то учебника. Ольга Александровна в своих воспоминаниях писала о том, что по натуре Арсений Федорович был гуманитарием, а математикой занимался скорее из упрямства. Выйдя на пенсию, он много читал (после его смерти осталось довольно много изданий русских и советских поэтов), интересовался архитектурой, кем-то состоял при Союзе архитекторов…» (Восп. А.С. Л. 5). Передерий Григорий Петрович (1871–1953) — профессор Ленинградского института инженеров путей сообщения, специалист в области мостостроения. вернуться А.А. Смольевский, неизменно строгий к отцу (в разговорах именуемому не иначе как «папаша») и всегда державший сторону матери и бабушки, писал об отношениях родителей: «С первых же дней совместной жизни он изводил ее мелочными наставлениями — вроде Иудушки Головлева, придирками за каждую лишнюю истраченную копейку, насмешками над ее стихами» (Восп. А. С. Л. 8–9). Стихотворение, датированное 11 февраля 1922 г., говорит о противоречивости чувств О. Ваксель: «Отчего мне так холодно в доме твоем… <…> Отчего я с тобою всегда робка, / Пью внимание каждого взгляда… <…> Ничего не беря, ты так много даешь, / Как за все я тебе благодарна… / Отчего мне так холодно рядом с тобой…». Уточняя характер подарков отца, А.А. Смольевский заметил: «Среди его бумаг сохранились подробные записи расходов, множество квитанций комиссионного магазина, где он покупал, очевидно, для подарков своим друзьям, всегда почти одно и то же: серебряные ведёрки для охлаждения бутылок с шампанским» (Там же. Л. 6). вернуться Глубоковский Николай П[етрович?] — летчик, начальник Авиационной школы мотористов и механиков, в которой преподавал А.Ф. Смольевский. вернуться Рынин Николай Алексеевич (1877–1942) — летчик, профессор Института инженеров путей сообщения (с 1921 г.), в котором преподавал А.Ф. Смольевский. Ученый в области воздухоплавания, авиации и космонавтики, начертательной геометрии. При его участии в институте была создана одна из первых в России аэродинамическая лаборатория (1909), организован факультет воздушного сообщения (1920), где он читал курс воздухоплавания. В 1928–1932 гг. издавал «Межпланетные сообщения» — первый энциклопедический труд по истории и теории реактивного движения и космических полетов. Автор учебников по начертательной геометрии. Собрал и передал в Ленинградский аэроклуб-музей (Аэромузей) уникальные материалы по истории спортивной и гражданской авиации. Его именем назван кратер на обратной стороне Луны. вернуться Речь, скорее всего, о стихах Николая Семеновича Тихонова (1896–1979). В начале 1920-х годов наиболее популярны были его стихи «Баллада о гвоздях» (1921) и «Баллада о синем пакете» (1922). Другой Тихонов, Александр Николаевич (псевдоним А. Серебров, 1880–1956), — писатель, редактор журнала «Летопись» и издательства «Парус» (1915–1917), газеты «Новая жизнь» (1917–1918), руководил издательством «Всемирная литература». вернуться Глебова Тамара Андреевна (1894–1942) — актриса Ленинградского государственного академического театра драмы (Александринского). Снималась в кино («Девятое января», 1925 г., режиссер В.К. Висковский; см. примеч. 332). В начале 1920-х годов — теоретик и практик свободного танца, руководила студией. вернуться Вероятно, Чернецкая Инна Самуиловна — режиссер, декан мастерской синтетического танца Практического института хореографии (Москва), преподавала «анализ жеста». вернуться Институт ритма — возник в Москве в июле 1919 г., в Петрограде в мае 1920 г. на базе опыта, накопленного несколькими учебными заведениями. Осенью 1912 г. в Петербурге открылись Курсы ритмической гимнастики, являвшиеся филиалом Хеллерауского института ритма Эмиля Жак-Далькроза (1865–1950, профессора Женевской консерватории, теоретика нового метода обучения, основанного на соединении музыки и ритмики движений). Директором курсов вплоть до их закрытия был С.М. Волконский. С марта 1916 г. занятия по системе Далькроза проводились в частной школе Т.В. Адамович. Затем школой, составившей впоследствии основу Института ритма, руководила Н.В. Романова. После преобразования школы в государственное хореографическое училище ритмика оставалась обязательным предметом. В программу обучения института входили сольфеджио, история музыки, педагогика, психология, художественное слово и пластика. Адамович (Высоцкая) Татьяна Викторовна (1892–1970) — педагог, сестра поэта и критика Г.В. Адамовича, которой Н.С. Гумилев посвятил книгу стихов «Колчан» (1916). |
