Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием это глотали. Гумилев имел большое влияние на мое творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты.
Они с А.Ф. терпеть не могли друг друга[266] и, когда встречались у нас, говорили друг другу колкости. Я не знала, как их примирить, потому что каждый из них был мне по-своему интересен. С началом занятий в школе жизнь моя пошла еще более интенсивно. Теперь после школы и службы я отправлялась в Институт Живого Слова, где проводила от семи до одиннадцати каждый вечер и возвращалась пешком с Александринской площади на Таврическую, потому что трамваев не было.
В конце сентября А.Ф. сделал мне предложение. Для этого он пригласил меня к себе и в очень осторожных выражениях сообщил о своем намерении просить моей руки у моей матери, в марте 1921 года. Я не была ни поражена, ни довольна, меня смешила эта торжественность (при чем здесь моя мать, не на ней же он собирается жениться). Но кроме него я никого тогда не знала, мысль о нем как о возможном муже была настолько привычной — мир замыкался этим представлением.[267] Моя влюбленность была совершенно отвлеченного характера. У меня не было ни малейшего влечения, я только признавала его прекрасные качества, представление о которых он сумел мне внушить во время наших долгих бесед и прогулок. Я ничего не ответила, но у меня получилось ощущение, что для меня снова потеряна возможность быть самой собой, что то, что произойдет — неизбежно. Мне стало как-то безразлично, но я считала, что повернуть обратно уже поздно — образуется пустота, которую нечем будет заполнить. К моему счастью, я мало замечала окружающее, была занята перестройкой своего мира.
К маю 1921 г. все было решено окончательно. Дня за четыре до венчания в церкви я была у А.Ф. посмотреть ремонт. Наутро мы должны были пойти в ЗАГС, я осталась у него ночевать. Прежде чем разойтись по своим комнатам, мы долго разговаривали о нашем будущем; между прочим, А.Ф. заявил мне, что у нас не будет детей. Я ничего ему не возразила, потому что ничего не смыслила в этом деле, но в душе возмутилась страшно и решила про себя, что так не будет. Я очень кисло с ним попрощалась и ушла спать.
Мы венчались в Смольном соборе 29 мая (ст[арого] ст[иля]) 1921 г. Присутствовали только четыре шафера и моя мать. После этого пили чай у нас очень скромно. К моей свадьбе были заказаны кондитерские конфеты у полковника Далматова[268], которые он и сделал весьма похожие на настоящие. После этого мы пошли в концерт в Капеллу, где было много теософов, которые меня преглупо поздравляли и трясли нам руки. Мне было противно и неловко. После этого мы вернулись к нам, посидели часок на балконе в моей комнате и распрощались. А.Ф. ушел к себе, а я легла спать, как ни в чем не бывало.
Дня через три, когда окончился ремонт у А.Ф., я переехала к нему[269]. В первый вечер он заявил мне, что явится ко мне как «грозный муж». И действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же самое происходит между всеми людьми. Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке — А.Ф. благоразумно удалился.
Больше года он ждал этого дня, ведя аскетический образ жизни, а тут невеста недовольна, смотрит на него почти с ненавистью. Чтобы избежать повторения подобных сцен, я уехала в деревню, к его бывшей прислуге Елизавете, вышедшей замуж за крестьянина-вдовца. Там была прелестная местность, я грелась на солнце, купалась, пила молоко и читала, забравшись в лес. Два раза приезжал А.Ф., я там пробыла недели три и вернулась в город с успокоенными нервами, но в убийственном настроении.
Пару дней я слегка занималась хозяйством, потом весьма холодно навестила знакомого грека — художника, урода и отвратительного существа, и отдалась ему «для сравнения». Результат был тот же. Я ушла, не попрощавшись и не взглянув на свою жертву. Он долго потом искал встреч со мной, сторожил меня на улице, пугал, доводя почти до обморочного состояния, следил, когда уходил мой муж, и вламывался ко мне в квартиру. Мне с большим трудом удавалось его выпроводить, он внушал мне и жалость и отвращение. Ни за какие блага мира я не согласилась бы повторить то, что произошло. Но он не понимал это, то плакал, то угрожал, то молил и говорил, что убьет себя, и при этом так ругал моего мужа, что стыдно было слушать. Мне пришлось опять удрать в деревню, спасаясь от этого черномазого черта.
Благодаря этим приключениям я несколько благосклоннее стала относиться к А.Ф., несмотря на то, что он побрил голову и имел ужасный вид. Я старалась на него не смотреть и не приглашала в деревню, под тем предлогом, что ему там негде спать. Мысль о том, чтобы спать вместе, не могла у меня возникнуть. К моему мировоззрению прибавилась изрядная доля цинизма. За какой-нибудь месяц произошло столько перемен, что раньше я не поверила бы, если бы мне это предсказали. Но внезапно я почувствовала себя настолько сильной и самостоятельной, что, когда вернулась и узнала, что мой грек повесился, сумела очень скоро об этом забыть и уверить себя в том, что он был сумасшедший.
Осенью я серьезно занялась переустройством квартиры А.Ф., выбросила много его старых реликвий, сжигала письма, фотографии, дневники, выбросила на чердак кровати, заменила их диванами, переставила всю мебель и успокоилась только тогда, когда квартира стала совершенно неузнаваемой.
У меня было много досуга, у матери я бывала не чаще двух раз в месяц, готовить было не из чего, и я, вылизав с утра квартиру, так, что не оставалось нигде ни пылинки, усаживалась за чтение. Самой тяжелой моей обязанностью было ношение «пайков»[270]. А.Ф. преподавал в четырех местах, и мне приходилось на себе приносить главные результаты этой работы. «Пайки» весили много, благодаря хлебу, мне было неловко тащиться через весь город с мешком на спине, но это было единственное, что мы имели, потому что деньги стремительно обесценивались, на месячное жалование можно было два раза проехать в трамвае.
Подошла зима, дров было мало, пришлось поселиться в одной комнате, заперев другие. И вот мы втроём, я, А.Ф. и его собака «Зорька»[271] + чугунная плитка — на десяти квадратных метрах. Но это мне нравилось. Я очень добросовестно убирала, готовила, стирала и мыла полы, считая, что всё это в порядке вещей. В Путейском институте[272], где А.Ф. читал математику и был одновременно помощником проректора, он затеял «переменить правительство» и вёл кампанию среди преподавателей и профессоров. Его никогда, почти, не было дома, а если он приходил немного раньше, то говорил только об институтских делах. Не зная почти никого, я имела точное представление обо всех с его рассказов. Это была мрачная галерея выродков или непризнанных гениев, столь же скучных, как и он сам[273].
По целым неделям я не видела ни одной живой души. Конечно, это не могло хорошо отозваться на моих настроениях. У меня не было особенной потребности встречаться с большим количеством людей, но совсем никого не видеть было уже просто ненормально.
Не чаще раза в месяц к нам приходил друг А.Ф. — Ганичка[274], очень симпатичный еврей-юрист с ужасной типично еврейской дегенеративной внешностью. Это был единственный еврей, которого А.Ф. выносил и даже любил. Ганичка бывал у нас с удовольствием, ему нравилась наша обстановка, наши отношения и моя стряпня. Может быть, ему нравилось ещё что-нибудь, но он никогда не говорил этого прямо. Если его спрашивали: «Ганичка, отчего Вы не женитесь?», — он отвечал, искоса глядя на меня: «На ком же я женюсь, если все хорошие девушки замуж повыходили?» Иногда нам удавалось уговорить его приходить чаще, и тогда он читал нам, переводя одновременно, Франса или Фарера[275]. Это были очень хорошие вечера, которые сближали нас и примиряли нас со многими своими и чужими ошибками. Благодаря Ганичке А.Ф. говорил иногда, что вероятно евреи тоже почти такие же люди, как мы, «но, — прибавлял он, — все-таки у каждого еврея есть хоть маленький кусочек парши»[276]. Я с ним никак не могла согласиться, но, по обыкновению, молчала.
