(Однако не прошло и месяца, как путч… И в пропасть времени все ухнуло и рухнуло. Выходит, я накаркал… И по счету тот кинофестиваль, он у Советского Союза был последним…)

Он заканючил:

– Ну хотя бы половину! – чтоб половину денег я вернул.

Нет, мало что он глупый, так он еще к тому же и неумный: отдать ему «хотя бы половину»!..

А Чижарин, хоть и стоя, умирает. Нет, серьезно. И, многострадальный, я оттаял:

– Побоку советскую торговлю! Конечно, денег я вам дам, не умирайте! – и роюсь по карманам: – Вот вам три, а остальное я могу вам дать натурой!

Чижарин из Мытищ:

– Вы о какой натуре, извините?!

И я, чистосердечно:

– Вот, о панталонах моей бабушки. Берите их! Как говорится, на здоровье!

После «на здоровья» ахнул он. И отошел, совсем уже потерянный.

А следом отошел уже и я. С тремя рублями…

Ну, настроение, конечно же, подпорчено.

Хорошо, вначале хоть идет ретроспектива. Бестер Китон – это что-то! Он меня немножечко встряхнул. И не догадываюсь я, что настоящая комедия – нет, я против Китона не против, но она-то разыграется в антракте.

Как говорится, со слезами на глазах.

А в антракте ко мне подходят двое в очень штатском. Но меня не проведешь, их от нормальных отличить легко, я понимаю: эти – из милиции.

– Возвратите кинофестивалю ваш украденный стакан, а то не знаем…

Если они уже не знают… Я напрягся.

А милиции я не боялся никогда: милиции бояться… Нужен опыт. А вот тут я догадался как-то сразу: еще минута, и они меня проиллюстрируют. Да так – родная мама не узнает. А становиться в неполные двадцать пять инвалидом детства? Я думаю, мне это ни к чему.

И этим, в штатском:

– Я вам компенсирую деньгами!

(Три рубля – они всегда со мной!)

А эти:

– Да вы что, смеетесь? Зачем нам, извините, ваши деньги?! – я после этих слов сошел на нет. – Верните номерное уникальное изделие стакан, изготовленное по спецзаказу номер (я уже не помню) к фестивалю в количестве совсем немного штук.

А ведь точно: на том стакане нарисована эмблема. Там стоит число XVII – спецзаказ! И главное, такой стакан нигде ж не купишь, если негде! – а эти поджимают неотступно.

И тут я вспоминаю про Чижарина…

– Сейчас, сейчас, – тем, в штатском, – подождите!..

А в мыслях – только это: чтобы он в сердцах не кокнул, то «изделие».

Гляжу я в зал. Сидит, сидит голубчик! Это он, Чижарин из Мытищ! Он сидит, в антракте отдыхает.

– Стакан у вас?

– Стакан у нас, – индифферентно.

Я говорю:

– Ага! – нет, скорее, я «ага!» подумал. – Слава богу! – и, благодарный, за ним уже протягиваю руку.

– Э, нет, – Чижарин мне, – вы вспомните про утро, – мол, что был я очень несговорчив…

Я кинулся к донецкой делегации. И по копейке начинаю собирать рубли. Они дают не мне – дают Донецку. Чтобы выставить Донецк в приличном свете, что Донецк – не вор, Донецк – не жулик и не прет стаканов почем зря, прямо из-под губ Софи Лорен. Тогда же все мы были патриоты, и улыбаться здесь над этим неуместно…

Перевручаю я Чижарину – и что же?!

А он не хочет. Он, товарищи, не хочет!

Он говорит: ему – сто пятьдесят!

– Так вы же умоляли половину?!

– А инфляция?

– Так сегодня ж утром!..

– Так то же утром, а сегодня уже день!

Тогда инфляция скакала не дай бог, и за ней уже не поспевали. Но такую, что загнул Чижарин, – это слишком!

Я, конечно, тут же и сорвался:

– Держите свою черную душу в рамках приличия, делегат Чижарин из Мытищ!

Но, как говорится, щас! И он бубнит:

– За что купил – за то и продаю.

Я молча почесал к своим донецким. А они…

Но во имя города Донецка они дают не глядя. На меня.

А Чижарин – выражает мне протест:

– Не, ну что вы?! – и вдруг заламывает цену, что просто мне заламывает руки: – Триста, слышите? – и ни копейкой меньше! А почему? Коммерческая тайна!

Я просто чуть с катушек не сорвался. А потом…

До рукоприкладства я не опускаюсь (я боюсь), но сказать красиво – я умею:

– Креста на вас, Чижарин, извините!

– Верно, потому что атеист. Давайте триста, а иначе, – о стакане, – его грохну!

В прошлой жизни он, как видно, был нахалом, в этой – он отлично сохранился. И я уже, конечно, не сдержался и произнес ему сугубо откровенно.

«Чижарин, больше суток я держал вас за приличного человека, но ответьте, сколько можно быть таким мерзавцем?!» – я подумал. Но, разумеется, сказал совсем другое. Просто: «Ах!» – и без ножа зарезанный, я тихо отошел. Такая сумма!..

Я к кому? Проторенной дорожкой…

И эти, неотступные, следят.

А донецкие мне рады – не то слово. И их приветствие я опускаю между строк: они ругались матом, не скрывая. Но чтоб Донецку не упасть лицом куда подальше, выворачивают мне свое последнее, вскрывают бережно подкладки пиджаков, извлекают из носков и из-за пазух – и в складчину не позволяют нашему Донецку, как всегда, упасть лицом…

Но сказали: «Больше не проси!» – а больше и не надо!

Они насобирали мне последнее, я отдаю Чижарину, Чижарин наконец-то… он возвращает мне стакан. Я его перевручаю этим самым. А эти – возвращают мне спокойствие, хотя какое…

Со стороны все выглядит пристойно. Как обмен культурный или что. И совсем не вызывает подозрений…

Мой бизнес процветает, не дай бог: продал за полтораста, а выкупать пришлось за целых триста!..

Дальше все пошло по нарастающей.

Я говорил вам об Уганачбекове, который арт-директор фестиваля. Он подкатил ко мне уже в другом антракте и – отказал мне в кинофестивале:

– Мы вынуждены, извиняюсь, вас лишиться.

Знаю: я пятно на всю донецкую… И оно такое несмываемое, что ни одна химчистка не возьмет, – так провороваться на стакане!

Я, уже готовый ко всему:

– Но почему?!

Далматин Уганачбеков добивает:

– А вы, надеюсь, помните картинку – «Изгнание торгующих из храма»?

Я сразу понимаю – он к чему: здесь храм искусства, а в нем я, торгующий губами. И тогда я:

– Что ж, картинку помню. Но запамятовал: кто изгонял? Торгующих? Из храма?

– Кажется, Иисус Христос, а что такое?

– Так вот, товарищ Далматин Уганачбеков, на роль Христа вы явно не подходите! – Он же кто? Узбек или татарин.

Он задумался. Существенно остыл:

– Возможно, вы и правы…

Я остался. Впрочем, в три последних фестивальных дня смотреть было, в общем-то, и нечего. Кроме одного.

Но этого – я б лучше не увидел!

В предпоследний фестивальный вечер я замечаю в ресторане, прямо там же, тех двух штатских и… Чижарина – всех вместе. Они что-то празднуют себе. И о чем-то оживленно заливаются.

Не дурак, я тут же понял всё. И мне открылся их коварный замысел! Ах, как же обвели они меня?!..

Но кто же знал, насколько я живуч?

Все завершилось. Я вернулся в свой Донецк. К душевной ране, чтобы затянулась, я прикладываю подорожник времени.

Прошло полгода, может быть, чуть больше.

Открываю «Комсомолку» (лучше бы я этого не делал) – и что я вижу крупным планом?

Под личным патронатом зам. главного редактора В. Сунгоркина «Комсомолка» проводит первый международный благотворительный супер-арт-аукцион, на котором выставляются такие раритеты: предпоследняя тросточка Чарли Чаплина; борсетка Утесова; гребенка Ноябрины Мордюковой, а в скобках: «у нас все подлинное, даже имя Нонны»; дуэльный пистолет кого не помню; дальше – больше: стоящая особняком вставная челюсть… опять уже не помню, но точно, что кого-то из великих (любезно предоставлена наследниками), и… мама, научи читать меня обратно! – и, товарищи, и губы Шиколоне, что по-русски как Софи Лорен, оставленные в день ее приезда. Дата-время совпадают до минуты. Ну а стартовая – это просто финиш: полновесных тысяча рублей!

Строчки поползли куда-то вниз, как поезд, вдруг идущий под откос. Не может быть! Не может, господа!

Заплетающимся пальцем накрутил я их Москву:

– Неправда ваша, я свидетель!