Он хохочет, но курицу не забывает, плотоядный. Что меня, конечно, подзадоривает. Я громче – и Суховерко громче и раскатистей. Он уже рыдает…

Всё, отсмеялся, вытер слезы. И обсасывая незамеченную косточку:

– Ой, – говорит, – уморил! Ну ты гений, гений чистой красоты!

А я ж ему ни анекдота, ничего.

А курица… В считаные минуты от нее, кроме горсточки отполированных костей… О блюдо, кто тебя усеял…

– Так, Слава, всё класс!

Дело сделано, и он энергично утерся.

Я запил, что он доел, промокнул салфеткой постный рот:

– Спасибо, было очень вкусно!

– Да не стоит, Слава, ты пиши, ты гений! А анекдот, между прочим, отменный.

Он или забыл? Или слушает только себя? Суховерко…

Я же удалился благодарный: спасибо, хоть за чай с меня ты, Суховерко, не слупил!

Еду в трамвае. Подходит вторично кондуктор. Я:

– Я, кажется, платил.

– Да нет, – смущенно говорит, – я не поэтому. Я вижу, вы всю дорогу так хорошо улыбаетесь. У вас что-то случилось?

– Слава богу, ничего.

– А чего ж тогда вы улыбаетесь?

Неравнодушная такая оказалась.

– Да вот, – делюсь, – меня хотели угостить, а в результате оказалось, только чаем.

Она недоуменно:

– И всё?

– И всё!

– И вот это вы мне всю дорогу улыбаетесь?!

Я вообще-то не ей, а в окно. Но какая разница! Она была права – Суховерко не стоил того.

И вновь я стал привычно озабоченным…

Я работаю в газете «Наша жизнь». Кто-то говорит: какая жизнь – такая и газета… Я не ввязываюсь.

И у меня начальник, в «Нашей жизни». Чем он отличается от всех. Если Яше, предположим, крикнуть (а он Яша): «Конец света!», он пожмет плечами: «Ну и что, подумаешь, конец. Главное, чтоб не было войны».

Вот такой он, Яша Вирин (а он Вирин)! Он флегматик образцово-показательный!

А недавно прихожу – он сам не свой, точнее, не в себе. Как будто человека подменили. Он возбужден по самый караул! Да, здесь что-то посерьезней конца света! И, как заведенный, приговаривает:

– Это ж надо! Нет, ну это ж надо!

Мечется по кабинету челноком, ерошит лысину.

Я испугался. Почему я испугался? Потому что Яша, он флегматик. И, конечно, бросился к нему:

– Яша, Яша, что у нас случилось?!

– Вот, смотри!

И только тут заметил я, что Яша – сотрясает в воздухе письмом. И паникует – как уже не Яша.

Я, точно, думаю: скорее, анонимка! Или кляуза. Здесь у нас умеют, как нигде.

– На, читай!

И тянет мне письмо. Письмо в конверте. А конверт – еще не вскрыт! Ну, тут теряюсь я уже совсем. Что у нас за ребус этот Яша?! А Яша между тем:

– Читай, читай!

– Что читать, когда оно заклеено?!

– Читай, что видишь! Адрес, например.

И я читаю: «Улица Шекспира, дом 12».

А у нас – Шапиро, дом 12! У редакции. Точнее, улица Подводника Шапиро. Он Герой Советского Союза, легендарная подлодка, чудом выжил. И к тому же он отсюда родом. В боевом походе находясь, преодолевая заграждения, ставил мины на протраленном фарватере. Торпедировал фашистский миноносец. Он потопил… Я специально узнавал, чтоб как-то знать: пустил на дно – аж семнадцать транспортов противника!..

А я подумал было: анонимка!

В общем, адрес настоящий, не придуманный.

Правда, есть в Донецке и Шекспира. Удивительно! Правда, это где-то на задворках…

Но где Шекспира, где Шапиро?! В общем, ясно.

Я начальнику, который Яша Вирин:

– Ну, не стоит так переживать, аж убиваться! Это мелочь. Недоразумение. Вспомни: ты ж у нас флегматик, успокойся!

И даже постарался улыбнуться.

Не внимает:

– Ох, чую, тот Шекспир нам выйдет боком!..

Забегая, я скажу: он не ошибся!

И снова ходит, не находит себе места. Как будто в нервах собственных запутался. Потерянно бормочет:

– С нашей почтой…

– Это правда: точно не соскучишься!

Яша, теребя в руке письмо:

– Снес бы поскорей. А чтоб избавиться!

Я:

– На почту? – легкий на подъем.

– Ты мне надоел, такой тупой! На почту он! А завтра они снова к нам забросят, им же что Шапиро, что Шекспира! Ты им снова! А они опять! И это будет продолжаться до скончания… Сходил бы сам на улицу Шекспира! В твоих же силах разорвать порочный круг! – и сокрушенно: – Ох, чует мое сердце: мы нарвались…

Легко сказать: сходи. А где та улица?

И будто вождь с протянутой рукой Яша указал мне направленье:

– Где-то там! А точней – конкретизируешь на месте…

Я двинулся.

Подошел я к тем краям, а где Шекспира… Я здесь в первый раз.

Закоулки, переулки. Медленным шагом, робким зигзагом, углубляясь в путаницу улиц. Какие-то бараки, халабуды. Никак мне не нащупать этой улицы!

Смутно начинаю понимать: сам себе я почтальон, я заблудился.

Каждый знает: когда люди не нужны, а люди зачастую не нужны, они вокруг клубятся, и зудят, надоедая нам по мере сил. Когда же нужен человек, а хоть один, чтоб спросить хотя бы: как! Пройти! На улицу Шекспира! – ни одной живой души, такое счастье!

Скоро полдень, но куда все подевались?

Вдруг заметил: наконец-то показался. Человек! Идет ровненько, не пьяный, ничего. Но жизнью траченный, оно же видно сразу. И не то чтоб заскорузлый… Впрочем, да. И хотя очочки на носу, по виду – бомж.

Но выбирать уже не приходилось.

Метусь к нему:

– Как пройти мне на Шекспира, вы не знаете?

– Это я не знаю?! Обижаете! Тут буквально рядом… Значит так, Шекспир. Берем Шекспира! – но за локоток берет меня. И цепко так!

Пытаюсь вырваться. Увы. А он откашлялся:

– Кхе-кхе! Ну, значит так, поехали! Уильям Шекспир, выдающийся английский драматург! Родился в одна тысяча пятьсот шестьдесят четвертом! Его отец! Хоть и башмачник! Но, представьте, тоже был Шекспир!..

Я подумал: что-то здесь не то. Затаив дыхание, я на него смотрел, как под гипнозом. Вот же угораздило меня!

– Его мать… – его всего трясло. Его от знаний – просто распирало. Глаза сверкали бешеным огнем. Уже взахлеб: – Его годы, детские и юношеские!..

Пытаюсь втиснуться между его словами:

– Улица? Где улица его?!

– Дайте досказать, ну что за люди?! – неприязненно. – Молодость! – как крикнет, мне в лицо! Я смалодушничал, испуганно подпрыгнул. – Молодость Шекспира! Совпала с его лучшими годами! Ну, потому что молодость, понятно! – я так смотрю: да что за наваждение! А он: – Вы слушайте! Кто вам еще расскажет?! – он как всю жизнь готовился ко встрече. И упустить свой звездный час? Да никогда! – «Лукреция»!.. – напористо и страстно. – «Венера и Адонис»!.. В тридцать лет он переехал, где и написал… – и вдруг, опять же мне в лицо, уже вопит: – Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!

Я чуть не опрокинулся. Представьте!

А вокруг же ни одной живой ни души. Души меня, никто и не заступится! От него же можно ждать чего угодно!

На Дездемоне я созрел, что нужно вырваться.

Побежал! А он за мной. Бросает в спину:

– Я еще не все сказал, остановитесь!..

Точно, он как всю жизнь готовился ко встрече, а в случае чего – меня догнать. И случай подвернулся. Он догнал!

Он меня держал, уже не вырваться! И с укоризной:

– Что же вы, на самом интересном?! У него же впереди еще вся жизнь!

Я:

– У кого?

– О ком мы говорим?!

Я смекнул, что, в общем, обречен. А он напротив: весь преобразился. Откашлялся:

– Кхе-кхе! – и зарядил, как заряжает дождь: – «Бесплодные усилия любви»!.. «Юлий Цезарь»!.. А «Двенадцатая ночь»!..

– Вы идиот?! – я почему-то ошалел.

Он отмахнулся:

– Все вопросы после! Вы ж сбиваете! – досадливо поморщился. – Так, о чем я? Ах, «Двенадцатая ночь»!.. – и тут как вызверится: – Быть или не быть?! Вот в чем вопрос!

«Припадочный!» – подумал я еще.

– «Укрощение строптивой»!.. Гений он! А вам бы только вырваться! Антоний!.. Брут!.. А Шейлок, представляете?! – и, облизывая губы, в ажитации: – Значит так, шекспировский канон!..