Боялся он зря. В те несколько дней, что нам с ним пришлось пережить вслед за митингом, он открылся с новой стороны и заставил себя по-настоящему уважать. Когда Анри понял, что начатая им игра перешла в довольно опасную фазу — ту фазу, где она, собственно, уже перестала быть игрой, он не смалодушничал. В эти трудные дни он был спокоен, немногословен и мужествен. С Анри сошел налет его беспечной светскости, под которым нежданно-негаданно обнаружились черты фламандского крестьянина (воспитанного к тому же бабушкой). Я мало что знаю о фламандских крестьянах и, упоминая об их чертах, хочу лишь сказать, что есть у крестьян — в том числе, видимо, и у фламандских — особое неторопливое достоинство, умение не суетиться в опасности. Вот это и было проявлено Анри в драматический момент его жизни. Эти качества мне почему-то хочется приписать его генетике. Мне приятно назвать его фламандским крестьянином. Ударение в этом словосочетании я делаю на слове фламандский: искать в Анри просто крестьянина было бы несомненным преувеличением. В том же, что он был фламандским крестьянином, было нечто, не с действительностью связанное, нечто из области живописи. В моих глазах Анри был впрямую причастен к тем залам Старой Пинакотеки, где на коньках, веревками привязанных к башмакам, катались по льду замерзшего озера или дрались в кабачках при потускневших от времени свечах. Каким-то непостижимым образом он был связан даже с тамошними натюрмортами — при том даже, что наше нелепое обозначение этого жанра так мало соответствовало стилю жизни Анри.[33] Впрочем, французское обозначение звучит еще более неприемлемо.
Перечитав последний абзац, я понял, что он очень напоминает эпитафию. Точнее, я понял это, увидев, как написанные мной строки, полобачевски искривившись, двинулись куда-то вниз. Я замечаю, что от всего пережитого стал слезлив. Плачьте, говорит N, со слезами все выйдет. Со слезами, с придаточными немецкими предложениями: и то, и другое — терапия. Так вот — Анри. Может быть, именно воспоминание о нем не позволяет мне распуститься окончательно. Лучше я расскажу, как было дело.
Митинг стал нашим выходом из подполья. Если до него существование нашего движения в глазах хозяев Анри было просто чем-то непонятным, возможно даже — подозрительным, после нашумевшей трансляции оно стало недопустимым. Когда мы просматривали записи новостей, последовавших непосредственно за митингом, мы были почти тронуты доброжелательностью комментариев. Обо мне привыкли говорить хорошо. Тон изменился в девять утра следующего дня, что Анри связывал с чьим-то выходом на работу. Начиная с этого момента лучшим, что сказали по поводу митинга, было его краткое упоминание. В худших случаях следовал критический, а порой и гневный комментарий. Точно так же выглядело освещение митинга и в газетах. Предоставленные самим себе, утренние выпуски проявили политическую близорукость и обрисовали событие в голубоватых пацифистских тонах. К вечеру дело было уже поправлено.
Было бы неверным утверждать, что травля нашего движения осуществлялась по какому-то детальному, для всех обязательному плану. То, что о нас говорилось в прессе, несмотря на общий отрицательный тон, было довольно разнообразно. В одних газетах сообщалось, что, сами того не ведая, мы льем воду на мельницу диктатора, в других же — хорошо информированные обозреватели утверждали, что мы все-таки ведаем, что творим, и рано или поздно общественность узнает, каким был наш гонорар за поддержку преступного режима.
Интересно, что тема тайной связи с сербами начала разрабатываться так и не встреченным нами Хольгером Хоффе. Возможно, стиль его не был уайльдовским, и даже невзыскательный вкус его заказчиков страдал от обилия восклицательных, вопросительных и прочих знаков, но у него было одно несомненное достоинство: он был человеком, которому без лишних реверансов всегда можно было растолковать суть заказа. Что его клиентов действительно выводило из себя, это его небрежность. И хотя именно его статьи нередко служили камертоном разнообразных газетных кампаний, Хоффе, по словам Анри, был одним из самых рассеянных подлецов, каких ему только доводилось встречать. В своих бескомпромиссных статьях Хоффе путал имена, события и даты. Он мог поставить выразительное многоточие, забыв прежде ознакомить с сутью намека читателя и оставляя его в неведении относительно того, о чем же именно так многозначительно умалчивала статья. В противовес этому, порой он ухитрялся выложить всю нелестную для заказчика подноготную, в которую его посвящали только для того, чтобы объяснить, чего от него в данном случае ждут. К счастью для Хоффе, большая часть его глупостей так и осталась невыявленной: клиентура читала его немецкие статьи редко и в переводе, а несклонный к доносительству Анри не давал этим случаям дальнейшего хода.
Сербский след Хоффе аргументировал посредством моей связи с Настей. Сославшись на анонимный источник, он поведал миру о злодеянии ее отца, сербского генерала, в отчаянии направившего свою красавицу-дочь (этот пункт отчасти примирял Настю с остальным содержанием статьи) для внедрения в высшие политические сферы Европы и НАТО. Нам с Анри отводилась скромная роль цепочки, призванной связать злоумышленницу с Брюсселем. Прецедентным текстом этого сообщения следовало, видимо, считать историю Юдифи и Олоферна с той разницей, что головы натовских полководцев — по крайней мере внешне — все еще были на месте.
Анри был взбешен. Он позвонил Хоффе и потребовал опровержения. Зная новейшие сводки с пропагандистского фронта, Хоффе вначале держался очень надменно. Лед тронулся, когда Анри пригрозил послать в Вашингтон выборку особо замечательных статей Хоффе: несмотря на всю проявленную лояльность, это грозило ему немедленной отставкой. Без всякого перехода Хоффе ударился в плачущий тон и объяснил произошедшее злонамеренностью анонимного источника, давшего ему ложные сведения. Когда же Анри, знакомый с методами работы Хоффе, свирепо его перебил, тот, наконец, признался, что ему заказали и движение, и меня с Настей, и даже Анри. Он также пожаловался, что, в отличие от Анри, его новый инструктор не дал ему ни материалов, ни даже примерного направления облачений. Вместе с тем он, Хоффе, был просто уверен в сербском происхождении Насти, иначе бы никогда не позволил себе так подробно развивать эту тему.
Анри был неумолим. К своей прежней угрозе он прибавил намерение опубликовать как первую страницу русского паспорта Насти, так и биографию ее отца, заверенную Петербургским музеем этнографии. Говоря это, Анри прекрасно знал, что ни одна из крупных газет уже ничего не опубликует — по крайней мере, сейчас, — но авторитет его в глазах Хоффе был все еще так велик, что на следующий день и в самом деле появилось печатное опровержение. Больше всего в нем досталось безответственному анонимному источнику, снабдившему газету ложными сведениями. И хотя в этот раз его проступок великодушно прощался, в случае повторения источнику угрожали раскрытием его анонимности и передачей дела в суд.
— Уж я об этом позабочусь, — сказал Анри, откладывая газету с опровержением.
Анри очень страдал, что подавляющая часть публикуемого «негатива» касалась меня. Он стыдился своего бессилия и невозможности противостоять тому, что было предпринято в отношении моей скромной персоны. Ему было бы гораздо легче, если бы этот ураган разразился над его головой — по крайней мере, в этой голове и возник фатальный план похищения. Однако терзания его были не только напрасны, но и нелогичны. Имея возможность наслаждаться окружавшими меня восхищением и славой (а наслаждался я ими от всей души!), на каких основаниях мог я уклониться от всех свалившихся на меня обвинений? Не было таких оснований.
Анри это знал и все-таки неистовствовал. Впервые он оказался по другую сторону пиар-кампании, впервые он был ее жертвой. Глядя на Анри в эти дни, я вспоминал его прежнюю фразу о том, что ужас травли не столько в обвинениях, сколько в невозможности ответить. Он говорил, что чувствует себя пережившим авианалет сербом. Все, что он может сделать, это погрозить хвосту улетающего бомбардировщика.
