— Никогда не оправдывайтесь. Ни перед тем, кто вас любит, ни — тем более — перед тем, кто не любит. Тот, кто не любит, все равно вам никогда не поверит, а кто любит — он и сам придумает для вас оправдание.

Впрочем, из-за обилия приглашений у нас зачастую не оставалось времени даже для отказа. Бывали дни, когда мы просто не успевали просмотреть почтовый поток, Ниагарой обрушившийся на тихую Зондермайерштрассе. В конце концов я открыл несложный, но действенный прием обращения с письмами. Их следовало распечатывать не сразу, а, скажем, через неделю. Всего за такой малый срок более половины из них переставали быть актуальными. И хотя исследовать этот метод до конца мне так и не удалось (узнав о моем открытии, Анри тут же посадил за разбор почты специального человека), думаю, что через две-три недели требующих внимания писем осталось бы всего ничего.

Меня узнавали на улице, в кафе, кинотеатре. Мне улыбались продавщицы магазинов и полицейские. Как старому знакомому, махали мне руками прохожие и требовали автографов. Даже стоявшие у писсуаров общественного туалета отвлекались от своих прямых задач и таращились на меня во все глаза. Я не имел права споткнуться, икнуть, поправить одежду, наконец, просто остановить свой взгляд на чем — или ком-либо без того, чтобы все начинали внимательно смотреть туда же.

Пешие прогулки я свел к необходимому минимуму, и если уж выходил, то пользовался солнечными очками, смотревшимися довольно глупо и мало кого вводившими в заблуждение. Когда я догадался, что первое, что привлекает внимание, — это солнечные очки (особенно в помещении), я вынужден был сменить их на очки с простыми, слегка тонированными стеклами Они оказались в равной степени бесполезны. Не могу сказать, чтобы узнавание на улицах меня только раздражало. Наоборот, порой оно доставляло мне огромное удовольствие. Раздражало, а точнее пугало меня то, что в этом не был возможен ни малейший перерыв. Словно находясь в стеклянной комнате, я не имел возможности делать что-либо вне всеобщего обозрения. С постигшей меня своего рода антиневидимостью я никак не мог справиться, и потому эйфория от сознания своих успехов время от времени переходила у меня в приступы отчаяния и страха.

Я стал плохо засыпать, а заснув, нередко просыпался среди ночи. Никогда прежде еще не видел я столько цветных снов. Вспыхивавшие в них фейерверки без всякого перехода сменялись чем-то щемяще одиноким, оборачивавшимся то убранным полем, то зимним пляжем. Сны были разными, но все неспокойными, и, просыпаясь по утрам, я чувствовал себя, как с похмелья.

В одном из снов Анри, Настя и я ехали по Людвигштрассе на трамвае. Мы с Настей сидели спиной к водителю, на двойном сиденьи. Единственное сиденье против нас занимал Анри. Он ехал развалясь, и колени его время от времени касались наших. Анри что-то говорил, но отменное изображение сна совершенно не соответствовало качеству его звука. Это был почти немой сон. То, что говорил нам Анри, сливалось в негромкое монотонное дребезжание, почти неотличимое от гула трамвая. Не исключено, что произносимое в данном случае и не было так уж важно (я вообще считаю, что роль текста часто преувеличена). Были важны движения, выражения лиц, легкая качка вагона и проплывающие за окнами дома.

Собственно, по выражению лица Анри я и понял, что происходит что-то необычное. На лице Анри не было испуга: оно лишь перестало быть беззаботным. Глаза Анри не отрываясь смотрели на кого-то за нашими спинами. Я медленно обернулся. У ближайшего к нам сиденья стоял человек в черной шерстяной маске. Сквозь неправильной формы отверстия на Анри смотрели два серых бесстрастных глаза. Вопреки желанию, взгляд мой съехал на правую руку стоявшего. Мне захотелось зажмуриться, но я не смог. Я продолжал смотреть на эту руку. В ней чернел направленный на Анри пистолет. Окно вагона было до отказа заполнено помпезным зданием университета. От ужаса происходящего трамвай замер, но здание все еще продолжало катиться. Когда оно тоже застыло, раздался выстрел.

— Хлопнуло окно, и ты закричал, — шепнула мне Настя, покрывая поцелуями мой лоб. — Что с тобой, мой маленький?

Я с трудом открыл глаза. Оставленное открытым на ночь окно безжизненно подрагивало на ветру. Теплый и ласковый вечер, не обещавший ничего, кроме безмятежности, сменился грозовой ночью. На фоне далеких, еще беззвучных вспышек то и дело отпечатывались сплетенные ветки сада.

— Мне приснилось, что застрелили Анри.

Я рассказал Насте свой сон, все еще стоявший передо мной во всех подробностях, и заплакал. Я плакал от яркости его красок, от жестокости произошедшего, наконец, от жалости к Анри. Мне вспомнился Настин вопрос о том, не рискует ли Анри, водя за нос столь могущественные организации, и я подумал, что нарисованное сном будущее не так уж невероятно. Настя слушала, крепко обняв меня, сплетясь со мной ногами, касаясь прохладными губами моего мокрого от пота виска. Ее поцелуи гасили разрывавшие мое сознание молнии, мне было также легче оттого, что разыгравшаяся во мне буря уравновешивалась происходившим за окном.

Впоследствии N называл мне какого-то русского философа, разбиравшего опыт сна, удивительно сходного с моим.[29] Хлопок окна (у него, кажется, двери) можно было бы признать в отношении сна чистой случайностью, по-своему осмысленной сном, — если бы не строгая логика событий сна, приведшая к этому хлопку. Насколько я понял, суть его объяснения состояла в том, что время реальности и время сна разнонаправленны. Сон и реальность существуют как две параллельных действительности, они отражаются друг в друге, а главное — идут навстречу друг другу, сближаясь, почти встречаясь в одном общем событии — например, в хлопке окна, звучащем во сне как выстрел. В пересказе N мне запомнилось выражение, что время сна «вывернуто наизнанку».

Успокаивая меня в ту ночь, Настя нашла другое объяснение. Для начала она напомнила мне, что никогда еще мы не видели Анри не только в трамвае, но и в любом другом виде общественного транспорта, а потому убить Анри именно в трамвае представлялось ей затеей совершенно безнадежной. Другим важным ее замечанием было то, что по Людвигштрассе трамваи не ходят уже много десятилетий. Очевидным образом, связь моего сна с реальностью не могла быть такой механической, какой она представлялась мне в моих страхах. Характер этой связи был блистательно установлен той же Настей, недаром изучавшей германистику. Убийство в трамвае — причем как раз на Людвигштрассе, возле университета! — описано в «Докторе Фаустусе». Пытаясь оказать помощь расстрелянному персонажу, его вносят в главное, стилизованное под Ренессанс, здание университета.

Я читал этот роман давным-давно и не помнил даже имени главного героя, не говоря уже об остальных. И ничто мне о нем не напоминало. Несколько раз я ожидал Настю в огромном прохладном холле университета, но кроваво-литературный призрак мне так и не явился. В каких глубинах подсознания он прятался тогда?

Все, что включало в свое название слово «Европа» или от него производные, стало тянуться к нам и искать нашей дружбы. Впервые за многие века своего существования географическое понятие обрело, казалось, и вполне осязаемого представителя. В отличие от уносимой быком дамы, я был доступен для участия в рекламах и фуршетах, открытиях и презентациях, не говоря уже о футбольных матчах и интервью. Мы с Настей (неизменно в сопровождении Анри) посещали, может быть, сотую часть из того, что предлагалось нам в пахнущих свежей краской приглашениях, и все-таки это было чрезвычайно много. Мы присутствовали на благотворительных балах и юбилеях концернов, партийных вечеринках и открытиях заводов. Это позволило нам перейти на двухразовое питание, потому что третий и самый вкусный раз почти всегда гарантировался одним из приглашений. Большинство из таких посещений вознаграждалось пожертвованиями в пользу нового движения. За тем, чтобы жертвователи по рассеянности не забыли перевести свои пожертвования на наш счет, строго следил Анри. Нередко он требовал документы о денежных переводах еще до нашего появления на мероприятии.