— Разумеется, то, о чем я говорю, это только модель. Принцип работы, не более. Существуют гораздо более рафинированные средства. Когда фоном для интервью выбирают, скажем, проржавевшую ограду, — движением экскурсовода он указал спицей на несколько ржавых секций, — этим хотят что-то сказать. Когда в передаче о политическом деятеле показывают небо в тучах или облетевшее дерево, этим хотят что-то сказать. Когда я рассказываю о средствах массовой информации здесь и сейчас, я говорю вам: пресса — это что-то вроде Диснейленда. Несмотря на правдоподобность ее фантомов, она имеет очень мало общего с действительностью.

Неожиданным образом встречи с Анри стали ежедневными. Нельзя сказать, чтобы это радикально изменило нашу парижскую программу. Как раз наоборот: осторожно осведомляясь о наших планах, Анри не только осуществлял их, но делал это с блеском, который нам с нашими скромными возможностями не был бы доступен. Даже то, что в обычных условиях могло стать лишь досадной тратой времени, с его легкой руки превращалось в одно из наших многочисленных удовольствий. Я имею в виду и перемещения по Парижу на машине Анри, и возможность не давиться «быстрой едой», и массу других вещей, к которым привыкаешь до неприличия легко.

Притягательность нашей новой действительности состояла и в том, что Анри никогда не переходил зыбкой грани между комфортом и роскошью, вкусом к трате денег и купечеством. Единственной изменой стилю я счел было тогда подкладывание в мой бумажник франков, но, вспоминая этот эпизод теперь, я склонен считать его скорее эксцентрикой. Собственно говоря, и эксцентрика выражается обычно в каких-то неслучайных формах, а потому даже такое своеобразное проявление щедрости вполне соответствовало Анри: он был щедрым человеком. Говоря о его щедрости, я касаюсь деликатной сферы. На вопрос, почему мы с Настей позволяли себе так легко пользоваться предоставляемыми нам благами, у меня нет ответа. Возможно, материальная сторона дела казалась нам бесплатным приложением к общению с Анри. Это общение было не просто интересным — оно было увлекательным. Анри умел и любил удивлять.

Одним из такого рода сюрпризов было посещение музея д'Орсе, где он, к нашему удивлению, провел первоклассную экскурсию. Я говорю «экскурсию», хотя и понимаю, как мало это слово соответствует тому жанру, в котором выступил перед нами Анри. Ту часть сведений, которая казалась ему хрестоматийной, он излагал чуть иронически, как бы стесняясь. Самым интересным в его комментариях были краткие замечания «от себя», которых никогда не позволяет себе профессиональный экскурсовод. Это придавало его рассказу ненавязчивый характер, а потому не утомляло. Первым делом он повел нас на самый верх к импрессионистам, которых, по его словам, следовало смотреть незамыленными глазами.

— Все остальное здесь, — сказал Анри, — более или менее дерьмо в том смысле, что это можно увидеть и в других музеях. Но здешняя коллекция импрессионистов — это то, от чего на глаза наворачиваются слезы. Это по-настоящему хорошо. Что-то, к этому приближающееся, есть, кстати говоря, только в Эрмитаже.

Это был реверанс в сторону Насти. Кстати, я все более убеждался, что Настя, порой позволявшая себе в отношении Анри довольно резкий тон, вовсе не относилась к нему плохо. Чувствуя, что не она является центром его внимания, Настя, вместе с тем, не проявляла чрезмерной ревности. Более того, тот странный симбиоз, который наметился между нами тремя, ее очевидным образом забавлял. В этом была, конечно, и заслуга Анри, который, ежедневно ища с нами встреч, умел вовремя сделать паузу и дать нам с Настей возможность побыть наедине. Время от времени на углах парижских улиц возникала одна из двух приставленных к нему машин и уносила его в неведомые нам сферы паблик рилейшнз. Не сомневаюсь, что его исчезновения вызывались производственной, так сказать, необходимостью, но их частота и длительность регулировались характером нашего общения и зависели от настроения того или иного дня. Так, в один из заведомо свободных своих дней он отказался пойти с нами в Лувр под тем предлогом, что это заведение для него слишком монументально. Вспоминая Настино выражение лица, я думаю, что интуиция подсказала ему в тот день правильное решение.

Несмотря на своеобразие занятий Анри, общение с ним было легким. В Анри не было ни заносчивости, ни апломба, которыми он мог запросто обзавестись, ездя на своих двух машинах. Он не был даже обидчив, хотя я, а чаще — Настя позволяли себе вольности, на которые не решились бы в другой компании. В какой-то степени эти вольности были констатацией влияния, которое мы на него приобрели («приобрели» звучит слишком активно: это влияние было нам подарено, и то, что подарок был принят, доставляло, я думаю, Анри удовольствие). Из черт, обычно затрудняющих общение, иногда проявлялась в нем лишь авторитарность, о которой я уже упоминал. Вместе с тем даже в этой авторитарности было что-то озорное, почти мальчишеское, наших отношений не отягощавшее. Он очень тонко чувствовал, когда ее допустимо проявлять.

Но самым притягательным в Анри было то, что он открывал перед нами область, о которой мы почти не имели понятия, которая привлекала и отпугивала одновременно, — область управления сознанием. В те дни он был всецело увлечен Косовской войной, для «информационной поддержки» которой он и был, как я полагаю, откомандирован из Брюсселя в Париж. Несмотря на то что сведениями личного характера Анри делился неохотно (я так и не понял, кто же в конечном счете являлся его непосредственным работодателем[21]), о своей деятельности он, к нашему удивлению, рассказывал вполне подробно. Его рассказы нередко превращались в лекции, соединявшие в себе массу самых разных сведений из истории, политологии, психологии и даже семиотики. Собственно говоря, его «работа» над Косовской войной и была соединением этих дисциплин.

Свою работу Анри рассматривал как творчество и называл ее торжеством слова над действительностью. Свой день он начинал с изучения (я не подберу другого слова) газет и теленовостей. И то, и другое подавалось ему в виде дайджеста — в ксерокопиях важнейших статей по военной теме или на видеокассетах с выпусками новостей основных европейских телеканалов. Два или три раза, когда он оставался ночевать у нас, все это утром ему привозили сюда. Статьи он читал очень быстро, помечая отдельные строки желтым маркером. Иногда он при этом смеялся, иногда отпускал краткие замечания, самым частым из которых было: «Идиот!» Настоящим удовольствием было смотреть вместе с ним телевизионные новости, когда материал, над которым он работал, был доступен и нам. Его комментарии открывали перед нами пропасть, пролегшую между действительностью и ее отражением в новостях.

Встречая в югославских репортажах свои разработки, Анри одобрительно кивал. Здесь он следовал известной мне от Насти русской пословице, гласившей, что маслом каши не испортишь. Помимо именования Милошевича Гитлером, а сербов — фашистами, в прессу активно вводилась соответствующая задачам лексика. Ежедневно в газетах и телерепортажах мелькали «концлагеря», «этнические чистки» и «массовые захоронения». Самым обоснованным из перечисленного сам Анри считал утверждение об этнических чистках, поскольку албанцы и в самом деле бежали тысячами. Вместе с тем очевиден был и тот факт, что массовое их (а также, кстати говоря, и сербов) движение началось лишь с бомбардировками НАТО. Чтобы не ослаблять силу воздействия на телезрителя, этот факт предлагалось не акцентировать. Что касается концлагерей и массовых захоронений, то их существование, по словам Анри, удостоверялось лишь ответами местных жителей на наводящие вопросы с Запада. Фигурировала также космическая съемка захоронений, на которую многозначительно ссылались натовские стратеги. Нагромождение пятен на черно-белых экспрессионистических снимках мало что объясняло, но выглядело довольно зловеще.