Фрау Вольф говорила, и в глазах ее отражался маленький венесуэльский городок — кривые улочки, потрескавшееся барокко церквей и их глухой, доисторический, какой-то доколокольный звон. Эти улочки залиты солнцем, и идущий по ним всегда ищет теневую сторону, но это почти невозможно — улочки виляют, поднимаясь вверх или сбегая вниз. На таких улицах быстро изнашивается обувь, и потому многие там ходят босиком. Ступни этих людей грубы и мозолисты, они не поддаются ни малейшему массажу, да в нем и не нуждаются. Так что искусство Шульца там вроде бы и ни к чему. Ступни тамошних людей разминаются соприкосновением с теплым камнем, из которого сделана мостовая.

Из камня здесь почти все — городская крепость, дома, скамейки, статуи, арки — все, кроме неба. В полдень с крепостной стены стреляет пушка. Ее звук растворяется в ветре, запах банановых рощ смешавшем с ледяной свежестью горных вершин. Этот аромат вдыхала фрау Вольф, спускаясь от рынка к дому в конце 50-х годов. Она — дама и ходит в обуви, в миниатюрных лаковых туфлях. Время от времени их чинит пожилой метис, сидящий на площади у церкви Святого Сердца. Проходя мимо церкви, фрау Вольф кивает метису. В легком сиреневом платье и белой шляпке с развевающейся лентой легко кивает метису. Метис отвечает доброжелательно, но по-индейски невозмутимо, одними глазами. Его лицо неподвижно от прожитых на солнце и ветру лет. Мимо проезжает легковая машина, она занимает собой почти всю улицу. Машины здесь передвигаются так же медленно, как пешеходы. Фрау Вольф презирает сиесту и — как можно спать днем? — в полуденные часы занимается уборкой дома. Она переставляет с места на место разнообразные мелкие вещи, вытирая под ними пыль. Венесуэла — страна мелких деревянных вещей, оседающих на комодах, книжных полках и письменных столах. По дому фрау Вольф ходит в нарядном платье, до середины 60-х у нее нет даже мысли надеть халат или пижаму. После уборки она снова выходит на улицу и идет к церкви Святого Сердца. На раскаленной площади никого. Фрау Вольф берется за блестящую медь ручки и с усилием открывает массивную, в резных узорах, дверь. В церкви пусто и тихо. Ее шаги по каменным плитам отдаются где-то в полумраке купола. Из этого полумрака тянется тонкий солнечный луч, падающий на крашеную статую Богородицы слева от алтаря. Краски потускнели, наполнились древесной чернотой, но не исчезли. Фрау Вольф закрывает глаза и представляет себя в одной из мюнхенских церквей — с такими же гулкими плитами и почерневшим ликом Богородицы. Ей кажется, что, выйди она сейчас, ее встретит осенний баварский дождь и веселый звон трамваев, поворачивающих на Людвигштрассе. Фрау Вольф подставит дождю лицо и, пройдя мимо здания Резиденции, окажется в Английском саду. Она направится к Китайской башне или к древнему раскидистому буку, под которым играла еще в детстве. Вернувшись под вечер в церковь, мокрая и озябшая, будет вспоминать маленький знойный городок в Венесуэле. Фрау Вольф будет сидеть, упершись мокрыми руками в край скамьи и опустив голову, острые ее плечи приподнимутся над головой на манер сложенных крыльев. Она будет смотреть, как медленно стекают капли с ее пальцев, как не намокает под ними полированное веками дерево.

В субботу я ходил с Настей в Английский сад. Вот как это получилось. Накануне за завтраком говорили о прогулках, и оказалось, что Настя никогда не была в Английском саду.

— Это крупнейший в Европе парк внутри города, — сказала фрау Кугель.

— Ничего не ест, — прокомментировала вполголоса фрау Вагнер. — Разговаривать — сколько угодно, а взять кусок в рот не заставишь. Это меня беспокоит.

— Старость наступает тогда, когда о тебе начинают говорить в третьем лице, — сказала фрау Кугель, не меняя тона. — Причем в твоем присутствии.

Шульц облизал губы, и я понял, что он сейчас вмешается.

— Если хотите, Настя, я могу показать вам Английский сад. Мне это не составит никакого труда.

Я напряженно смотрел на Настю и ожидал ее ответа. В эту минуту Шульц был мне еще отвратительнее, чем в массажной. Меня удивили Настины спокойствие и улыбка. Находясь в центре нашего молчаливого внимания, она, казалось, вовсе не считала необходимым отвечать.

— Если, конечно, коллеги не возражают, — произнес Шульц ерническим, но несколько растерянным тоном.

— Возражают, — глядя в пространство, сказала Хоффманн. — У коллеги Шульца большой жизненный опыт, но вряд ли он представляет в полной мере, что будет интересно восемнадцатилетней девочке. Почему бы это не сделать Кристиану? Мне кажется, это было бы естественнее. Как вы на это смотрите, Кристиан?

— А как на это смотрит Настя? — спросил я, чувствуя жар в кончиках ушей.

— Хорошо смотрит, — ответила Вагнер сватовским тоном и положила на Настину шею ладонь.

— Спасибо, мне очень приятно, — сказала Настя, продолжая улыбаться. — Правда, приятно.

Настя жила в студенческом городке, куда я и пообещал заехать за ней на следующее утро. Мы договорились встретиться на улице, у входа в метро, и пришли почти одновременно.

— Едем? — спросила Настя.

— Нет, Английский сад рядом, он за нашей спиной.

Я казался себе фокусником, взявшимся удивлять Настю с первой же минуты. Она переехала сюда позавчера, видела из окна рощу, и не знала, что это — Английский сад. Мы пошли по дороге с едва заметным спуском и через пять минут оказались в парке. Он начинался как бы нехотя, перемежая просторные лужайки с одинокими раскидистыми дубами, на которых трепетали засохшие листья. Мы пошли вдоль ручья, который, кажется, и был границей Английского сада. За ручьем деревья стояли сплошной стеной, в которой изредка угадывались велосипедные дорожки. Мы вышли к мостику и остановились на его середине. Ручей не замерзал, в нем не плавало ни одной льдинки, но вода имела какой-то чрезвычайно холодный вид. Не знаю, что делало ее такой, — бурление в застрявших корягах, абсолютная ее прозрачность или иней на траве, нависавшей над ручьем. От быстрого течения казалось, что это мостик взмывает над водой, а мы с Настей стоим на нем, облокотясь о перила, и наблюдаем за плавно меняющимся пейзажем.

— Где ты жила до того как переехать в студенческий городок? — спросил я.

— Я? У одного русского князя, — сказала Настя и рассмеялась. — Звучит немного экзотически, но это правда. Он самый настоящий князь, из знаменитого рода Голицыных. Мой дядя — историк, и среди прочего он занимался историей этого княжеского рода. Узнав, что я буду учиться в Мюнхене, дядя написал князю с просьбой оказать мне поддержку. Мы спустились с мостика и пошли по одной из дорожек. Под нашими ногами скрипел покрытый инеем гравий. — Князь долгое время не отвечал, и мы выбросили эту просьбу из головы. Но перед самым моим отъездом в Мюнхен от него пришло письмо, где говорилось, что я могу рассчитывать на его помощь и даже первое время пожить в его доме. У него большой дом, и это оказалось очень кстати, потому что мест в общежитии не было, а снимать квартиру в Мюнхене — вещь ужасно дорогая. Мне пришлось провести у князя три месяца, прежде чем я получила место в общежитии. С его стороны это более чем любезно.

— Чем он занимается?

— Он-князь! — снова засмеялась Настя. — Разве этого недостаточно? Ну, разумеется, он занимался чем-то в молодости — то ли философией, то ли историей — в общем, чем-то приличествующим его положению. Кажется, даже что-то писал. Только я думаю, что главной его должностью всегда было — быть князем. Ему сейчас за семьдесят, но как-то язык не поворачивается сказать, что он на пенсии. Его основное занятие не предполагает пенсии.

Дорожка вывела нас на широкую прямую аллею. Мы любовались ее перспективой и не жмурясь смотрели на низкое солнце, пробивавшееся сквозь марево в самом центре аллеи. Впереди нас тяжело прыгали вороны. Иногда они переходили на шаг, напоминая полных опереточных господ со сложенными на фалдах фрака руками. Я подумал, что русские князья должны выглядеть не менее респектабельно. Время от времени вороны взлетали, вспугнутые красноносыми велосипедистами, возникавшими из белой дымки.