Анри распорядился было оставлять любовные письма без внимания или отвечать на них в общем порядке в офисе, но я этому воспротивился. И то, и другое мне казалось аморальным, особенно ответ секретаря. Что мог ответить этот светловолосый лысеющий человек, бесстрастный, как канцелярская скрепка? Что мог знать он о моих снах и гастрономических привязанностях, круге чтения или, скажем, цвете моего нижнего белья? А ведь эти вопросы ставились со всей остротой и требовали исчерпывающего и срочного ответа.

Настя, которой я показывал эти письма, испытывала смешанное чувство гордости и ревности, и оба этих оттенка радовали меня в равной степени. Дело кончилось тем, что я все-таки не смог справиться с захлестнувшим меня потоком признаний и сдался на милость Анри. Ввиду увеличившегося числа любовных писем Анри признал их авторов электорально значимыми, а следовательно — достойными особого внимания и заботы. Вначале он хотел посадить за ответы какую-то чувствительную даму, способную, по его утверждению, достойно ответить от моего имени — не внушая излишних надежд, но и не разбивая моим почитательницам сердец, чтобы не оттолкнуть их тем самым от светлых общеевропейских идеалов. Но когда я на это все-таки не согласился, было решено отправлять в ответ просто мою фотографию с автографом.

Надо сказать, что мои поклонницы не ограничивались лишь письменными контактами. Они ждали меня у входа в гостиницы, где я останавливался, дежурили у нашего дома, иногда устраивали за мной автомобильную слежку. Как я понимаю, до определенной степени их смущала Настя, имевшая при мне почти официальный статус, да и попросту бывшая гораздо красивее большинства из них. В ее присутствии мои бедные поклонницы немели, ограничиваясь беспомощным хихиканьем. Вообще же они старались искать встреч со мной в отсутствие Насти. Вероятно, этим объясняется и самое нетрадиционное признание в любви, сделанное одной из моих почитательниц в мужском туалете.

К сожалению, в сочиненной Анри симфонии этот лирический мотив был далеко не главным. Говорю «к сожалению» не потому, что окружавшие меня поклонницы хоть в чем-то могли бы заменить мне Настю — ничего подобного, я любил ее больше, чем когда-либо! — просто сфера романтических чувств была мне гораздо ближе политических страстей, стоявших в центре интересов Анри. Предвидя, что война тем или иным образом скоро кончится, он торопился максимально использовать ее как арену борьбы за Европу. Ища невыдуманный предлог для противостояния Америке, он пустил европейский поезд по антивоенным рельсам. Мы приняли участие во множестве протестов и демонстраций, но главную нашу акцию Анри планировал в самом трагическом городе Германии — Дрездене.

Анри знал, что делает. Этот труп в шкафу Европы, этот нераскаянный англо-американский грех призван был разбудить всех тех, кого война до сих пор оставляла равнодушным. Признаться, я даже не сразу понял весь подтекст готовившейся акции. Он был напрямую связан с видением Анри будущей конструкции Европы. Определяющим для Европы становилось, по его мысли, ядро Франция — Германия. Чтобы выполнить эту задачу, Германии следовало работать над своим новым обликом и избавляться от прежнего черно-белого (при этом более черного, чем белого) изображения ее истории. В числе прочего Анри отстаивал за немцами право говорить не только о собственной вине, но и о несправедливостях, допущенных в отношении самих немцев. На планировавшемся митинге следовало во всеуслышание заявить то, что давно уже ни для кого не являлось секретом: бомбардировка Дрездена была тягчайшим преступлением. Разумеется, такое заявление мог сделать только очень симпатичный немец — то есть я.

Но этим планы хитроумного фламандца не исчерпывались. Дрезден как место грандиозного антивоенного митинга был воплощенным обличением нелюбимых им англосаксов. Нелюбимыми они у него были по-разному. Американцев Анри не любил уважительно, Англию же в грош не ставил, называл цепным псом Америки и ни в коем случае не хотел допустить до лелеемого им европейского ядра.

— Ни в коем случае, ребята, — говорил он, пропустив свой вечерний стаканчик. — Англичане ненадежны и всегда будут здесь пятой колонной америкосов. Я слышал, что этот остров постепенно отдаляется от континента: против геологии не попрешь. Какой смысл договариваться с людьми, которые через каких-то полмиллиона лет уйдут с европейского горизонта?

Своего защитника англичане нашли в Насте, любившей, подобно многим русским детям, английских писателей. К слову сказать, я заметил, что о других народах русские во многом судят по их литературе, иногда замещая ею реальность. Мне все больше кажется, что и о себе самих они судят по литературе, что литературное существование для них самодостаточно. Ни у одного другого народа я не видел такого напряженного внимания к вымышленному миру: количество сил, отдаваемых литературе, у русских превышает все разумные пределы. Не исключаю, что именно поэтому так мало сил у них остается для действительности. Что же касается Настиного заступничества, то оно англичанам не помогло. Анри был непоколебим и сурово предлагал Насте не путать Диккенса с Тони Блэйром.[30]

— Посмотрите, как жалка сейчас британская политика. Гораздо достойнее было бы признать свою нынешнюю, прямо скажем — незаметную — роль в мире, чем греться в лучах американской славы. Не все умеют красиво расстаться со своим величием. Обнищавший аристократ остается аристократом, в его нищете есть свое достоинство. Когда же он сторговывается с богатой и малокультурной невестой — на манер нашей трансатлантической парочки, — это падение. Можно сколько угодно ездить справа налево, можно не смешивать горячую воду с холодной[31], но если это все, что осталось от самобытности, — это уже никого не введет в заблуждение.

Раздумывая о франко-германских пристрастиях Анри, я задавал себе древний вопрос о роли случайности в истории. Полюби он, скажем, английского мальчика, какой вид приобрела бы в таком случае его философия? Подозреваю, что — франко-английский, что порицание немцев (которое имеет богатые традиции) было бы еще более беспощадным, чем критика англосаксов. Но перед нами был тот редкий случай, когда немецкая карта легла благоприятно, и все филиппики Анри летели в англосаксонском направлении. Более всего его раздражало то, что самую мерзкую мерзость англосаксы, по его словам, умели делать с таким респектабельным видом, что в конце концов и сами начинали верить в то, что занимаются чем-то почтенным.

Вот эту-то скверную манеру мы и призваны были разоблачить в Дрездене. В соответствии с обычной методикой Анри, мы не стали писать текста речи. Чтение по бумажке для публичного деятеля он считал убийственным. Неполезным ему казалось и заучивание выступления наизусть: это сковывает свободу импровизации и накрепко привязывает к тексту. Если уж забывается в выученном тексте одна строка, то и все остальное разваливается, как карточный домик. Наша подготовка состояла в том, что мы наметили круг затрагиваемых тем и обсудили, в какие примерно фразы их можно облечь.

Прежде всего, фразы должны были быть простыми. Зная о моей национальной слабости к сложным предложениям, Анри неоднократно предупреждал меня, что на митинге — даже на немецком митинге — они не будут услышаны. Человеческая масса живет по своим законам, ее сознание примитивнее сознания отдельного человека. Она воспринимает эмоцию, а не содержание. Она отвергает придаточные предложения, потому что они дробят монолит ее чувств. Эта масса не признает ни малейших «вместе с тем», а выражение «следует, однако, признать» на ее язык не переводится. Так учил наш друг Анри, а я — я испытывал обиду за своих потенциальных слушателей. В холодном и не слишком лестном для них расчете была с нашей стороны какая-то бессовестность. Однажды я спросил Анри, не преувеличивает ли он мистическое влияние митингов.