Но в понятии «развитие права» для меня существовало еще одно недоумение, которое я уже не стал обсуждать с князем. Почему право решило развиваться именно сейчас, когда это выгодно атакующей стороне? Рассуждав в неюридических своих категориях, я представлял себе шахматную партию, в которой один из партнеров вдруг стал бы ходить слоном на манер коня и объяснил бы это развитием правил. Но даже если есть какой-то высший смысл в том, чтобы менять правила во время игры, почему было не сделать этого раньше, в защиту гораздо более несчастных курдов? Мне становилось не по себе от мысли, что выборочно применяемое право перестает быть правом, а становится худшим видом произвола.
Война коренным образом изменила наше с Настей отношение к прессе: вначале — в смысле количества уделяемого ей времени, а впоследствии — в смысле доверия ей. Возвращаясь с работы, мы приносили по четыре-пять свежих газет, чего прежде никогда не случалось. Во время нашего пребывания дома Настя (а следовательно, и я) почти неотрывно смотрела новости, переключая телевизор с одного канала на другой. Наконец, постоянным источником информации был для нас наш сосед Кранц, не прекративший своих визитов с Настиным переездом ко мне. Кажется, он совершенно не удивился ее появлению и продолжал держаться так же, как и до него. Заинтересовавшись войной, Кранц уже не ограничивался телевизором, а, подобно нам, приналег на газеты и даже приносил их время от времени для прочтения. Доставлялись газеты неаккуратно сложенными пачками, сразу за несколько дней. Кранц по-прежнему являлся в спортивном костюме, с бутылкой пива в руке. Свободной рукой он прижимал к груди газеты, что, по мнению Насти, окончательно придавало ему вид городского сумасшедшего.
— Я же говорил, что будет война, — сообщал он нам при всяком своем появлении. — Для меня это не составляло тайны. После таких авантюр, — на слове «таких» он закатывал глаза и втягивал носом воздух, — война неизбежна.
Иногда из сваленной на пол пачки газет он доставал одну-другую и зачитывал самые, на его взгляд, интересные фрагменты. Дома эти фрагменты отмечались им таким густым желтым маркером, что последующее чтение оказывалось делом нелегким.
— На прошлой неделе сербы казнили албанских интеллектуалов, — произнес Кранц, разворачивая одну из газет. — «Зюддойче цайтунг» за 30 марта, вот слушайте: «Сербы казнили пятерых албанских вождей, среди них Фехми Агани и 33-летнего журналиста Батона Хаксхиу…».
В глазах Насти мелькнул охотничий блеск.
— Сообщение в высшей степени интересное. — Она стала перебирать купленные нами газеты. — Мне кажется, об албанских интеллектуалах я сегодня уже что-то читала… Вот: В понедельник с помощью немецкого посольства в машине бундесвера в Берлин прибыли шесть известных косовоалбанских интеллектуалов: Фехми Агани, Батон Хаксхиу» и так далее. Это «Франкфуртер рундшау».
— Не может быть, — недовольно проворчал Кранц, — их же накануне расстреляли.
— Их расстреляли в самой незначительной степени. Только в «Зюддойче цайтунг». В остальных газетах они спаслись. — Настя взяла газету на манер веера и несколько раз с удовольствием ею обмахнулась. — Так что за этих интеллектуалов можно быть более или менее спокойным.
Кранц имел довольно обиженный и уж никак не успокоенный вид. Он взял из Настиных рук газету и, отхлебнув пива, медленно водил глазами по строкам[7].
С этого дня между Настей и Кранцем началась информационная война. Если прежде Кранц рассматривал появление Насти как изменение количественное, никак не влиявшее на свободное распространение им информации, то после этого случая он заподозрил в Насте конкурента, а может быть — Настя была русской! — и идеологического противника. В прессе Кранца интересовала не столько информация, сколько энергетика высказываний — поддерживающих или, наоборот, осуждающих. Ему нравилось читать подчеркнутые им фразы с акцентами и паузами, становясь тем самым их соавтором. Иногда он даже как бы задумывался, словно подыскивая нужное слово, и если бы в его руках не было газеты, можно было бы полагать, что перед нами разворачивается акт информационно-аналитической медитации. Во время чтения на лице Кранца появлялось выражение ответственности за каждое озвученное им слово. На самом же деле истинность этих текстов не представляла для него самостоятельной ценности и — то ли выносилась им за скобки, то ли гарантировалась самим фактом их публикации. Настя раздражала его преимущественно двумя качествами: критическим отношением к источникам и равнодушием к эмоциональному накалу читавшихся им строк.
Несколько дней спустя Кранц пришел с реваншем.
— Сегодня в новостях сообщили, что сербы играют в футбол головами албанцев. Какая дикость, а? — Он поставил бутылку на пол и вытер губы. — Средневековье.
Я слабо кивнул, хотя, разумеется, и не представлял, как выглядел футбол в средневековье. Настя фыркнула, но ничего не сказала. Развивая первый успех, Кранц добавил, что сербские солдаты жарят на вертеле зародыши албанских детей. Настя села в кресло и посмотрела на Кранца в упор.
— Могу указать и источник этой информации, — продолжал он, не отводя взгляда. — Министр обороны нашей страны Рудольф Шарпинг.[8]
Взятая Кранцем интонация конферансье была настолько убедительной, что я бы не удивился, если бы в следующую минуту источник информации возник в стеклянных дверях нашей гостиной.
— Мне кажется, для честного человека здесь может быть только две возможности, — сказала Настя, закрыв руками лицо. — Либо он предоставляет доказательства этого ужаса, либо идет под суд за разжигание национальной розни.
Забегая вперед, скажу, что не прошел ни один из предложенных Настей вариантов. Да и сами заявления такого рода были только началом. На фоне гуманитарных бомбардировок никакие, даже самые экзотические, высказывания меня уже не могли впечатлить. Фотографии натовских жертв, время от времени публиковавшиеся в газетах, разрывали мое сознание. Будучи еще недавно пассивным сторонником этой операции, я уже не понимал, допустима ли она при таких бомбардировках, как не понимал, можно ли вообще убивать мирных людей в чью-то защиту. Наконец, меня мучил вопрос, оправданно ли такое вмешательство, при котором жертвы во имя добра превышают жертвы, допущенные злом.
Поворотным пунктом в моем отношении к войне стало событие, внешне непримечательное. Депутатка Бундестага Ангелика Бэр заявила, что при парламентском голосовании по военному вопросу она не знала полного содержания договора в Рамбуйе. Подписание этого документа должно было стать результатом переговоров между сербами и албанцами. По сообщениям прессы, встреча в парижском пригороде была последней попыткой примирить враждующие стороны, которую сербы провалили, отказавшись подписать составленный посредниками договор. Так вот, выяснилось, что сербы готовы были подписать основной текст договора, согласно которому в Косово допускались войска ООН. Но, как известно, черт сидит в деталях: в договоре имелось приложение В, которое сербы и отказались подписать. Приложение предусматривало, что на всю территорию Югославии вводятся войска НАТО.
В тот момент я слабо разбирался в политике, но даже мне было ясно, что приложение, означавшее ни больше ни меньше, чем оккупацию страны, не подписало бы ни одно государство на земле. Услышанное мной тогда мнение, что целью переговоров являлась война, уже не вызывало во мне протеста. В этой истории были два момента, сильно смахивавшие на надувательство и задевавшие мои, как выразился бы N, немецкие струны. Первый состоял в том, что основной пункт договора был стыдливо спрятан в приложение, второй — в том, что, информируя о переговорах Бундестаг, министр иностранных дел Фишер о нем не обмолвился ни словом. Депутатка Бэр возмущенно указывала, что приложение В в корне меняет представления о том, что происходило в Рамбуйе, что, знай она об этом приложении, она никогда не голосовала бы за войну.[9]
