Места наиболее вероятного прорыва бронетехники и танков заградили специальной защитной сеткой. Для ведения эффективного огня и отхода личного состава в случае нападения боевиков выкопали целую систему траншей и окопов. Окопали БТР и БМП, приданные отряду для усиления огневой мощи.

Помощь в охране пункта временной дислокации почти бескорыстно оказывали восемь местных бездомных собак, самой маленькой бойцы дали кличку «Джохарка». Все эти «дополнительные силы» состояли на довольствии при кухне. За месячный срок службы при столовой они значительно прибавили в весе и были готовы порвать любого чужака, приблизившегося к территории отряда.

Немало сил и энергии было потрачено на оборудование трех блокпостов. Самый опасный из них располагался у села Автуры в направлении на Аргун и на Грозный. Здесь была высока плотность передвижения людей и транспорта. Вблизи этого блокпоста не было боевых порядков федеральных войск. Усиление осуществлял один БМП203-го полка. Многие жители села Автуры являлись боевиками и имели возможность приходить в село к своим семьям — легально, по паспортам советского образца, одновременно собирая информацию о наших силах и средствах.

Омоновцам было известно, что в пяти километрах от блокпоста, в горах, находится пионерлагерь, занятый боевиками под базу. С этой базы при помощи находящегося в селе корректировщика они неоднократно накрывали из миномета наш блокпост. При минометном обстреле блокпоста экипаж БМП-3 докладывал по радиостанции в штаб полка, откуда по базе боевиков открывался ответный огонь из ракетно-зенитных установок или пушек. После этого обстрел блокпоста временно прекращался.

В первых числах мая во время очередного обстрела один из трех выпущенных снарядов попал в закрытую зону блокпоста, между вагончиком и стоявшим в бетонном кармане БМП, механик-водитель которой получил от взрыва контузию. Другие бойцы не пострадали, успев укрыться в траншее. Основные повреждения пришлись на вагончик, который в этот момент был пуст.

Два других блокпоста располагались прямо на передовой линии федеральных войск, где была сосредоточена основная огневая мощь, поэтому эти блокпосты были менее уязвимы в случае нападения боевиков.

Приближалась середина мая, первая командировка подходила к концу. Баданов знал, что сводный отряд заменит сыктывкарский ОМОН, поэтому берегли имущество, поддерживали образцовый внутренний порядок в подразделении, чтобы достойно встретить своих сослуживцев и земляков. Передать им все то, что создали за время командировки практически на голом месте. Первым труднее всегда.

С наступлением рассвета в середине мая без сопровождения, на трех грузовых автомобилях со скоростью не менее восьмидесяти километров в час и интервалом в пятьсот метров сводный отряд благополучно вышел из территории боевых действий и прибыл на аэродром Дальней авиации, расположенный в районе Моздока. Вскоре прилетел со сменой гражданский борт из Сыктывкара.

Уже сидя в самолёте, глядя на торчащие из-за высоких кресел макушки своих бойцов, в основном уснувших от усталости, обращаясь к замполиту полковник Баданов негромко произнёс:

— Эх-хе-хе, всё-таки война есть дело окаянное…

Пётр Вадимович с ним грустно согласился:

— Так оно и есть, командир, так и есть…

Так закончилась первая командировка на войну милиционеров из Коми. В будущем у бойцов обоих отрядов было множество командировок. Но в памяти лучше всех сохранилась первая, интересная, удачная, никому не принесшая боли и огорчений.

Эдик Вартанов устало пошёл к столу. Медленно собрал в ранец школьные принадлежности. Мир был спасён им от катастрофы. А что ещё человеку надо? Теперь можно и отдохнуть от трудов праведных.

Мальчик опустился на табуретку и, ссутулившись словно столетний старец, уткнулся горячей головой в упавшие на стол неживые от перенапряжения руки.

Уснул он или нет, Эдик тогда не мог сказать точно. Только вдруг вокруг него запрыгали какие-то человекоподобные существа, состоящие из языков пламени оранжевого, словно солнце в пятидесятиградусный мороз, цвета. Они хороводили свою дикую кадриль и выли страшную песню:

— У-у-у-у… У-у-у-у…

Мальчик вскочил к приборам. Новая беда свалилась ему на голову. Теперь печь гудела невыносимо яростно. А стрелки ползли и ползли, подрагивая, всё выше и выше, уже к другой критической отметке. Эдик в полубредовом состоянии распахнул заслонку топки. Внутри бушевало великое, необузданное пламя. Даже ещё не решив, что он будет делать, мальчик кинулся к пожарному щиту, сорвал с него красное ведро и побежал на улицу. Зачерпнул там снега, занёс и высыпал содержимое в кипящую огнём топку. Сноп пара вырвался наружу. Будто в бешенном танце он, подпрыгивая, носился туда-сюда с ведром, пока не иссякли силы, и он не рухнул на бетонный пол. Стрелки постепенно поползли вниз.

И снова мир был спасён Эдькой Вартановым.

Очнулся Эдик оттого, что рядом с ним происходило какое-то движение. Он ощутил, что лежит на раскладушке. Эдька потихоньку открыл один глаз и огляделся. В кочегарке ничего не изменилось. Он не умер. И дедушка не умер. Дед стоял над открытой топкой и покачивал головой в такт бормотанию:

— Эх, проруха, потухла почти, зараза… еле тлеет… хорошо, что недавно… систему не заморозило… надо бы запалить…

Его спина, в драной на локтях фуфайке, двигалась медленно. Седые, жидкие волосы на голове торчали в разные стороны. Дед, покряхтывая, распрямил колени и поковылял к поленнице. Поднял по пути опрокинутую тачку и начал грузить её чурками.

Горячая волна жалости вдруг сковала горло Эдика. Нет для него роднее и ближе этого человека. Нет и не будет никогда. У него даже в горле защипало, и в глазах повлажнело… И не стало ночных страхов. Растворились они в дедовом копошении, в его мерном и мирном ворчании. Эдька распахнул глаза и сорвался с раскладушки:

— Деда, деда…

Ноги Эдькины заплетались со сна. Он кинулся к деду, обхватил его худое, вздрагивающее тело, повторял и повторял:

— Деда, деда…

Иван Петрович подхватил его на руки, неловко прижав к себе:

— Ты что же это, Эдька-бедька, уснул на полу, ведро вон, валяется… Котлы-то почти потухли…

Его рука погладила белокурую головёнку Эдика:

— Ты это, не хлюпай носом… Ежели приснилось что, забудется… Давай подтопим, а то система застынет… посадят ведь…

Эдька сполз сквозь дедовы руки на пол и, изредка шмыгая носом, тоже стал грузить непослушными руками ненавистную, неповоротливую тачку. Вскоре топка пылала, как миленькая.

Дед с внуком сели к шаткому столу с изрезанной, выцветшей клеёнкой. «Какой он стал старый, мой дедушка, какой-то он совсем старый и маленький»,— думал тогда Эдик, глядя на Ивана Петровича, раскладывающего перед ним содержимое «тормозка», оставшееся от вчерашней задушевной беседы с мужиками. На газете появились надкушенный солёный огурец, три ломтика пожелтевшего прошлогодней засолки сала, два толстых ломтя серого хлеба и четвертинка плавленого сырка.

Дед вздохнул:

— Полпятого утра, пора и позавтракать, чем Бог послал. Кушай, чуть позже чайку сготовим…

После пережитых ночных волнений, о которых Эдька решил деду не рассказывать, есть ему совсем не хотелось. Но мальчик, чтобы не обижать больного с утра, озирающегося по сторонам дедушку, взял в руки огурец и откусил его хрустящую на зубах мякоть.

Иван Петрович перевёл ищущий взгляд на внука:

— Эдуардик, ты нигде не видел?

— Чего, дедуш?

— Да, я тут вчера спрятал где-то затарку — полбутылки, да не вижу куда.

— И что?

— Ты не убирал?

— Не-а…

«Сгорела бы она, твоя водка»,— со злостью подумал тогда Вартанов, но, пожалев деда, ответил:

— Сейчас поищу…

Он облазил в кочегарке все дедовы укромные уголки и нашёл спрятанную бутылку в душевой. Первым желанием было выплеснуть вонючую жидкость на пол. Но, вспомнив больного, трясущегося деда, Эдик не стал этого делать, представив себе, что в бутылке — лекарство.