Через пару месяцев, раньше приказа министра обороны на целый месяц, получился у Синельникова дембель. Тогда такая неразбериха в Грузии творилась. Наши подразделения блокировали национальная гвардия и местная грузинская милиция. Выбраться из Тбилиси было практически невозможно.

Подсознание напоминало прапорщику милиции Синельникову, и ему снилось, как прилетел на «Антее» какой-то генерал с проверкой погранвойск по линии КГБ. Собрали тогда троих дембелей из Коми: Петруху из княжпогостского посёлка Ачим, Володю Савельева из Воркуты и Шишева Сергея из Инты, и на этом самолёте с генералом отправили до Москвы. Хороший был дядька, обеспечил северян автобусом, чтобы доехали с аэропорта «Домодедово» до Ярославского вокзала.

Колёса поезда стучали свою привычную песню очередной дороги. В конце вагона пели под гитару. Перекусив, милиционеры укладывались на полки…

На душе у Сергея Ивановича Павелецкого было неспокойно. Хотя, вроде бы, все нормально. Поезд, идущий спецрейсом, будто завис в воздухе, перестукивается колёсами еле-еле. По небу облака — что только не выстраивало из них воображение. Ребята, чумазые стреляные воробьи, пьяные возвращением домой, спят по вагонам. Позади остался дружеский Моздок, куда привезли его оперативную группу колонной бронированной техники и автобусами со всей амуницией и снаряжением из-под Грозненской станицы Горячеисточненской. Солнце светит в окна, словно и не осень вовсе, а самое что ни на есть жаркое лето в самом разгаре.

В такие минуты бездействия всегда хочется окинуть взглядом свою жизнь, может быть, подвести какой-то итог. Подумать о будущем.

А что, в общем-то, жизнь у полковника милиции, большого и вдоль, и поперек человека, Сергея Ивановича Павелецкого, сложилась, на его взгляд, просто замечательно. По службе продвигался, вовремя получал новые звания. Заочно окончил юрфак. Мужики его уважали, а теперь, после «пятой» Чечни, еще больше зауважают, еще уверенней начнут прислушиваться к его мнению, и не только как к мнению начальника, но и как к мнению опытного уважаемого старшего товарища. Квартиру от МВД дали. И пусть однокомнатную, пусть, куда больше, детей ведь у них с Любашей так и не случилось.

До этого снимал Серёга почти за так дачный домик у своего начальника. Жили они тогда с женой, словно в его родной деревне. В баньке помыться, воды из колодца натаскать, звонких на морозе дров поколоть, тишину ночную полную загадочных шорохов послушать — это ли не наслаждение и счастье для него, сельского паренька. Одно плохо — далеко на службу добираться, двумя автобусами. Да, ему то что, проезд все равно бесплатный, а раньше встать на часок не сложно, а только в радость.

С женой Василию крупно повезло. И красивая, и хозяйственная. Поначалу, конечно, попробовала, было, повыступать, но Павелецкий сумел ей показать — кто в доме хозяин. Мужчина, если он настоящий мужик, и должен быть в доме хозяином. А как он любит свою Любушку — словами не расскажешь. Он себе без нее и минуты представить не может. Да и в редкой семье такое бывает, что вот уже пятнадцатый год живут вместе, а он все, словно сумасшедший, не может на нее спокойно смотреть.

Павелецкий мечтал ли о такой замечательной жизни, выстроенной им самим собственными руками в чужом городе, в недавнем прошлом обычный деревенский мальчишка? Конечно же, нет. Подумав обо всем, об этом, Сергей Иванович остался горд собой.

Через несколько дней поездной жизни в три утра эшелон остановился у вокзала в родном столичном по-осеннему чуть морозном городе Сыктывкаре.

Командир оперативной группы, а заодно и сводного отряда коми милиции Сергей Иванович Павелецкий, отрапортовал встречавшим из управления внутренних дел о выполнении поставленной задачи, о том, что весь личный состав жив и здоров. После чего дал команду своим орлам разгрузиться и ехать на базу. Дела шли, не придерешься, но на душе все равно было почему-то неспокойно. И тут произошло то, чего он меньше всего ожидал. Через неделю полковнику исполнялось сорок пять. Не возраст для его погон, полковники по положению могут служить до пятидесяти. Однако, не смотря на это, один из кадровиков-борзописцев шепнул, что уже готова «болванка» приказа об увольнении Павелецкого из органов по выслуге лет. «Вот, крысы тыловые,— зло подумал он,— видимо, моё «хлебное» место начальника ОВД в Нефтегорске кому-то понадобилось… Не зря, значит, душа не на месте. Не ожидал я от министра такой подляны, хотя за полгода в республике много что могло произойти, всё равно обидно…»

Выяснив источник беспокойства, Павелецкий, однако так и не успокоился. Может, что с Любашей стряслось. С его любимой женушкой, пока он был на Кавказе, игрался в аты-баты, беда приключилась?

Он вспомнил последний разговор по телефону, прошептал:

— Да нет, вроде бы, все в полном ажуре…

Ждет, любит и прочее. А что еще положено делать жене боевого офицера, когда он в командировке в зоне вооруженного конфликта выполняет свой долг по восстановлению конституционного порядка на территории страны, за что ему, между прочим, зарплату платят.

Через полчаса, расквитавшись с делами, Павелецкий уже летел к своему дому на встречавшей его служебной «Волге». До Нефтегорска, где Сергей Иванович был начальником ОВД, водитель гнал с сумасшедшей скоростью, заодно рассказывая шефу все последние кулуарные новости родного подразделения.

Через два с половиной часа одним махом влетев в подъезде на третий этаж, он отомкнул дверь своим ключом. В квартире пахло родным теплом и уютом. Как же он все-таки истосковался по дражайшей половине. Оставив рюкзак в прихожей, Сергей заглянул в спальню. Был седьмой час, и Любаша еще спала. Она лежала на левом боку, а правая нога выпросталась из-под одеяла. Увидев эту голую, красивую ногу, Павелецкий чуть не задохнулся от нахлынувшего на него чувства восхищения и желания. Словно в детстве накрыла его с головой волна от катера «водомётки» и страшно, и восторгу нет предела…

Он стал лихорадочно стаскивать с себя грязное, пропитанное известняковой пылью камуфлированное хламье. Потом замер на минуту:

— Милая моя, солнышко мое…— шепот хриплый и прерывистый.

И как был, терпко пахнущий окопом, так и нырнул к ней под одеяло — в тепло и уют домашнего очага.

Очнулся ото сна Сергей Павелецкий уже ближе к полудню. Жена была на работе. Он смутно помнил, как она уходила. Счастливо улыбаясь, много ли мужику, в принципе, надо — прокрутил в голове сладкие минуты встречи с полусонной Любашей. Ее отчаянные вопли, пока она не поняла, что это не кто-то другой, а ее собственный муж, вернулся с войны.

По радио передавали песню:

Быстро вскочил с постели и, потянувшись, лениво направился в душ, смывать с себя всю ненужную дома вонь пота и крови. Затем с удовольствием заглотил найденные на кухне «домашние коврижки», накатив под них на грудь стакан привезенного с собой дербентского коньяка. Песня о дороге продолжала сотрясать воздух вокруг него.

Еще одна горячая волна нахлынула на Павелецкого. Он поежился и вспомнил свои страхи-переполохи, сумасшедшую стрельбу в городских развалинах, то, как брали караван, переговоры с местными… Он еще выпил полстакана и вдруг заметил подоткнутую под телевизор на холодильнике голубенькую тетрадку. Некоторое время Сергей сидел и тупо смотрел на нее. Хотя выпитое неизбежно согрело изнутри, на душе все одно было как-то неспокойно.

Павелецкий протянул руку, раскрыл тетрадку где-то посредине и стал читать слова, написанные Любашиным ровным почерком…

«О, Господи, нахлынуло на меня, как малолетняя дура, сижу и пишу дневник. А как жить по-другому? Кому еще расскажешь. Полгода мужа не видеть — это, милая моя, срок…

Вот вчера, например, приснилась большая белая крыса. Большая хитрая белая крыса. Крысы — это почти единственное, чего я панически боюсь, то есть, боюсь так, что перестаю соображать, что я делаю и говорю. Так вот, эта большая толсто-гладкая белая ухоженная крыса с наглыми глазами непонятного цвета — то черными, то красными, то зелено-голубыми, то прозрачными и длинным нежно-розовым хвостом вилась вокруг меня полночи, она снилась мне непрерывно, в разных сюжетах, размерах и возрастах. Похоже, у нее была основная цель — укусить меня в руку, точнее, в то место, где у некоторых бывают оспины от прививки. Это очень нежное место, наверно, было бы ужасно больно, если бы она все-таки вцепилась в меня.