Я не могу сердиться на Даньку. Пусть стоит на трибунах. Зато он не идет сейчас рядом с Ниной по этому пустынному переулку, не держит ее за руку, не слышит этой праздничной тишины, которую только подчеркивает далекий оркестр. Я крепче сжимаю пальцы Нины, она отвечает на мое пожатие. Мы идем по осененному алыми флагами узкому переулку и вдруг…

Это как удар по голове. Мы замираем. На длинном флагштоке, свесившись едва ли не до середины мостовой, улицу перегораживает огромный чужой стяг. Темно-красное кровавое поле, белый круг в середине, и в нем распластавшийся паучий крест.

Мы переводим взгляд. Флаг свисает с сумрачной стены серого особняка. Закрыты жалюзи. В окнах ни души. У подъезда два милиционера в белых перчатках и сверкающих сапогах. Медная табличка: «Оеи^зсЬе Во15сЬа!1».

У тротуара черная закрытая машина с обвисшим флажком на радиаторе. Притихшие, проходим мы мимо особняка. Распахнулась массивная дверь. Пахнуло холодом. Милиционеры, вытянувшись, взяли под козырек. Вышел высокий военный в щегольской серо-зеленой форме. У него были темные солнечные Очки…

Машина сразу тронулась. Упруго натянулся на ветру флажок со свастикой. За ветровым стеклом в правом углу белеет картонный прямоугольник с красной полосой. Надпись: «Проезд везде».

Мы медленно идем по переулку. Молчим. Логически все понятно. У нас договор. Они вынуждены приветствовать нас, мы — их. Но…

В переулок рвутся звуки оркестра. Мы бросаемся навстречу им. Под аркой нового дома выбегаем на улицу Горького. И здесь мгновенно забывается встреча в переулке. Сплошной, нескончаемый, во всю ширину недавно раздвинутой магистрали людской поток. Перебивающий друг друга рев оркестров, лихой баян, топот ног, отбивающих «Яблочко»…

— Сашка! — отчаянно кричит кто-то. — Сашка! Колчин!

— Ни-и-инка-а! — визжит девичий голос.

Это наши. Это наш институт. Это свои!

Прорвав оцепление, мы врываемся в колонну.

— Чур, на новенького! — кричу я, подбегая к играющим в «жучка». — Чур, на новенького!

Меня пропускают в круг. Я прикрываю глаза, и чья-то дружеская рука, не жалея сил, бьет в мою подставленную ладонь. Рядом хохочут девчата. Слышу смех Нины…

Я заставил себя встать. Долго растирал онемевшие руки и ноги. Главное — не торопиться и не впадать в панику. Я не могу погибнуть здесь, в этой яме. Я должен выйти отсюда. Я не могу погибнуть в тот самый день, когда, наконец, появилась надежда на спасение. Постепенно я почувствовал колющую боль в руках и ступнях ног.

У рукоятки ножа остался обломок лезвия не больше двух сантиметров. Я снял куртку и унты и медленно, цепляясь за каждую выбоину, добрался до щели, где застряло лезвие. Обломком ножа я стал осторожно вырубать его из ледяной стены.

Дважды я срывался и сползал на дно расщелины. Пришлось снова отогревать закоченевшие ноги. На третий раз лезвие было у меня в руках. Я опять сполз. Отрезал тонкую длинную полоску от поясного ремня. В кармане куртки оказался погнутый трехдюймовый гвоздь. Я выломал им обломок лезвия и пружину из черенка. Потом вложил в щель рукоятки ножа лезвие и накрепко прикрутил его ремешком. Отдохнув, я полез снова.

Теперь я знал каждую неровность в стене. Ноги сами нащупывали нужную ступеньку. На этот раз мне удалось подняться на несколько сантиметров выше. Край ямы был совсем близко.

Прижавшись лицом к стене, я перевел дыхание. Снова перенес всю тяжесть тела на рукоятку ножа. Ноги уперлись в последнюю ступеньку. Пальцы свободной руки вцепились в край. Я переставил ноги еще на несколько сантиметров. Потом выпустил рукоятку ножа и уцепился за край двумя руками. Последним усилием мне удалось подтянуться.

Я лежал ничком у края расщелины. Ноги еще висели над пустотой. Гулко билось сердце. Прошло некоторое время, прежде чем я смог отползти от края ловушки.

Еще через четверть часа я сумел подняться на ноги.

Белая равнина была пуста. На юг уходил одинокий след саней. Риттер сбежал… По пробитой колее ему идти было легко. Кое-где темнели на снегу брошенные вещи. Он торопился и уже на ходу разгружал слишком тяжелые для одного человека сани.

Сгущались сумерки. Я с трудом спустился с тороса. Добрался до первых брошенных вещей. На мое счастье среди них оказался большой кусок брезента, не раз служивший нам палаткой. Я не ^стал устраивать себе жилище. Я просто завернулся в тяжелый ломкий брезент и тут же заснул на снегу. Впервые за последние недели я не боялся, что ночью сосед проломит мне голову.

Спал я долго. Только усилившийся на следующий день мороз заставил меня подняться. Я был очень голоден, но долгий глубокий сон все же прибавил сил. Конечно, нечего было и думать догнать Риттера. Прошли почти сутки. Он ушел уже далеко на юг. Теперь я должен был идти дальше один, без саней, лодки и продовольствия. У меня был пистолет с запасной обоймой, и можно было воспользоваться кое-чем из брошенных Риттером вещей. Прежде всего надо было убедиться в своем вчерашнем открытии.

Я снова поднялся на торос. Но сегодня было пасмурно.

Облака низко висели над горизонтом, и сколько я ни старался, не мог отыскать мелькнувшей вчера выпуклой белой полоски.

Я опустил бинокль. Было невероятно тихо. Ни шума ветра, ни скрипа шагов, ни шороха дыхания другого человека. К сердцу подступила глухая, тяжелая тоска. Я был один среди ледяной пустыни. Я обвел взглядом горизонт. Кругом лежала бесстрастная белая пелена. И только далеко на юге глаз задержался на какой-то черной точке. Несколько минут назад ее еще не было. Я снова поднял бинокль.

На север, согнувшись, брел человек. За ним тянулись нарты. Он шел по укатанной, уже дважды пройденной колее. Человек изредка останавливался, вглядывался в гряду торосов на севере и снова устремлялся вперед. Я бы узнал этого человека даже на расстоянии вдвое большем. Это был Риттер. Я отступил в сторону, укрывшись за острой вершиной тороса.

Риттер торопился, он шел все быстрее и быстрее. Сани мешали ему. Наконец лейтенант сбросил лямку и напрямик, по снежной целине побежал к торосу. Он спотыкался, падал, подымался и снова бежал вперед, оставляя за собой четкую цепочку следов. Он пробежал мимо места моего ночлега к подножию тороса. В тишине уже слышались его неровные шаги.

Срываясь и падая, лейтенант стал карабкаться наверх. Я вынул пистолет и вышел из укрытия. Щелкнул предохранитель. Риттер увидел меня.

— Не стреляйте! — задыхаясь, закричал он. — Ради бога не стреляйте! Ради всех святых! О майн готт! Вы живы! Благодарение богу!

В его голосе слышатся рыдания Он опускается на снег в нескольких метрах от меня. У подножия тороса он потерял шапку.

Лейтенант тяжело дышит, глаза закрыты. Наконец он подымает взгляд.

— Я не смог уйти.

— Вижу.

Постепенно я понимаю случившееся. Я пытаюсь представить прожитые им сутки. Я представляю себе, как он, оставив меня в яме, двинулся на юг. Как торопился уйти. Как долго шагал по ледяной равнине. Как, наконец, остановился, сломленный усталостью, на ночлег. Как он лежал без сна, потрясенный своим одиночеством, тишиной и безбрежным пространством, лежащим между ним и людьми. Как его охватил страх. Как он нетерпеливо ждал рассвета. Но и утром страх не исчез. Риттер был в ужасе. Он понял, что не сможет идти один.

Я представляю себе, как он пытался справиться со слабостью. Как шел, останавливался и снова шел. Как почувствовал, что в конце концов потеряет рассудок и погибнет среди этой белой пустыни. Как сидел в отчаянии на санях, решая, как быть. Как потом повернул обратно. Как торопился, падал и снова бросался вперед на север, больше всего боясь не застать меня, своего врага, в живых.

— Проклятая тишина. — Риттер судорожно всхлипнул. — Эта немыслимая тишина…