Каждое утро мы ищем в бинокль едва заметную полоску на краю ледяной равнины и голубого неба.

В пасмурную погоду она исчезает, но в солнечный день вновь появляется на горизонте, на том же самом месте, ни на шаг не приблизившись к нам. Может быть, это мираж, обман зрения, подобный фата-моргане тропических пустынь?

Однако карта и расчеты убеждают, что перед нами тот остров, о котором говорил Дигирнес, и на нем должна быть советская полярная станция. Риттер тоже уверен, что это земля.

Путь нам преграждают бесчисленные полыньи. Слоистые облака, как гигантское зеркало, отражают поверхность моря, и в пасмурные дни на облачном небе повсюду виден темный зловещий отсвет воды. Особенно держат нас полыньи, окруженные по краям битым льдом. Их нельзя ни перейти на санях, ни переплыть в лодке. Долгие часы мы ищем обхода или подступа к чистой воде.

Но, пожалуй, еще хуже стягивающий трещины предательский молодой лед. Под слоем снега его не отличишь от толстых пластов, и каждый неверный шаг может кончиться катастрофой.

Я легче Риттера. Мы удлинили его лямку и поменялись местами. Теперь я иду впереди, ощупывая палкой каждое подозрительное место. Риттер молча шагает сзади. Он угрюм, малоразговорчив, но теперь честно делит со мной всю работу.

Мы шагаем в одной упряжке к далекой призрачной земле, движимые общей надеждой на спасение.

Каждый вечер я отмечаю в судовом журнале «Олафа» пройденный путь. Сегодня, проставив число, я остановился, изумленный датой. Как я мог забыть о таком дне? Давно ли он был для меня самым радостным в году…

Я посмотрел на Риттера. Даже под густой бородой видно, как у него запали щеки. Я, наверное, выгляжу не лучше. Уже несколько дней мы не едим горячей пищи: керосина нет, а все попытки подстрелить тюленя кончаются неудачей. У нас осталось всего несколько банок консервов. Последнюю галету мы съели два дня назад. Одежда превратилась в лохмотья. Но хуже всего с обувью. Мои унты и сапоги Риттера совершенно отказываются служить. Мы, как могли, «отремонтировали» их шкурой тюленя, но и в таком виде они продержатся недолго. Вся надежда на близкое зимовье.

— Где вы были год назад, Риттер? — спрашиваю я.

Риттер в полузабытьи. Он не сразу понимает мой вопрос.

— Дома, — говорит он наконец, — у себя дома, в Дюссельдорфе… У меня был первый отпуск с начала войны, на три дня. Три дня и две ночи… Обе ночи мы провели в бомбоубежище.

— Невеселый отпуск.

— Мы думали, расстаемся ненадолго.

— Надеялись на скорую победу?

Риттер молчит.

— И вы больше не видели семью? — спрашиваю я.

— Нет. Я даже не знаю, что сейчас с ними. В Норвегии я еще получал письма, а здесь…

— Но вы же могли связаться по радио.

Риттер качает головой.

— У нас был строгий лимит связи. Мы могли передавать только сводки.

— Какие сводки?

Риттер не отвечает.

— Я так мало бывал дома, — задумчиво говорит он, — сначала экспедиции, потом армия…

— Вы давно в армии?

— С осени тридцать девятого.

— Были на фронте?

— Немного. Потом в Норвегии, в Тромсё.

— Тромсё? — передо мной встает мостик «Олафа». Знакомая фигура у поручней. Козырек фуражки и трубка, всегда обращенные к берегам Норвегии. — Это большой город?

— Всего несколько улиц…

А мне казалось, по рассказам Дигирнеса, что это огромный портовый город, вроде нашей Одессы.

— Но там хорошая обсерватория, — продолжает Риттер.

— Жаль, — говорю я. — Жаль, капитану Дигирнесу не удалось поговорить с вами.

Риттер поворачивается.

— Капитану Дигирнесу? Знакомое имя.

— Еще бы. Вы убили его в день нашей встречи. В Тромсё у него жена и двое детей. Может быть, вы жили с ними на одной улице.

Риттер долго молчит.

— Да, — говорит он наконец, — все могло бы быть иначе, если бы не наша злосчастная встреча…

— Не мы искали ее… Та радиограмма, что мы получили на корабле, тоже входила в ваши сводки?

— Что? — Риттер выпрямляется. — Какая радиограмма?

— Радиограмма, которая навела наш транспорт на камни.

Риттер пожимает плечами.

— Первый раз слышу. Я узнал о гибели вашего корабля из судового журнала.

— О гибели — возможно, хотя и были уверены в этом. А о самом корабле? Вы же приняли наш «505». К вам взывали: «Спасите наши души!» Вы охотно откликнулись…

— Вы ошибаетесь. Если бы даже наш радист и принял такой сигнал, он не имел права отвечать. Операция «Хольцауге» 1* предусматривает полную секретность.

— Операция?..

Риттер молчит.

— Как вы сказали: операция…

— «Хольцауге», — устало говорит Риттер. — «Деревянный глаз», сучок… Вам немного даст это название.

Риттер прикрывает глаза. Я чувствую, что тоже безмерно устал. Пора устраиваться на ночлег.

Теперь нечего опасаться Риттера, но я все равно не засыпаю, пока не заснет он. Риттер ворочается, шумно вздыхает.

— Майн готт! Если бы год назад я мог предположить… Вы спите?

— Нет.

— У вас есть дети?

— Нет.

— У меня двое.

— Я знаю.

— Франц и Губерт… Вы счастливец. У вас нет воспоминаний… Почему вы спросили, что я делал в этот день год назад?

— Так. Просто так. Давайте спать.

Риттер затихает.

…Наш эшелон встал на запасных путях далеко от вокзала, и я долго пробирался через рельсы, маневровые тупики и сортировочные горки.

За пакгаузами была деревянная, незнакомая мне Москва.

По узким, мощенным булыжником переулкам я вышел на Садовое кольцо. Придавленный свинцовым небом город был непривычно пуст.

Я знал, что Нина вместе с заводом эвакуировалась на Урал, но все-таки из первого же автомата позвонил домой и в конструкторское бюро. Мне, конечно, никто не ответил.

…В подъезде нашего дома лифт не работал. Между четвертым и пятым этажами было нацарапано: «Вовка + Светлана = любовь».

Мне никто не повстречался до самого девятого этажа.

В тишине квартиры хлопала форточка на кухне: ее забыли закрыть, уезжая.

В комнате с окон были сняты занавески. Пружинный матрац на самодельных козлах покрыт чертежной «синькой». Повсюду лежал слой пыли. На столе белела придавленная книгой записка. У меня гулко забилось сердце.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Я вышел на кухню и закрыл форточку. Стало совсем тихо. Вечерело. Над центром города подымались аэростаты.

Я не мог сидеть один в этой тишине. Подошел к телефону, набрал наудачу номер Даньки Сазонова. Мне ответил женский голос.

— Кто его спрашивает? — голос прозвучал странно.

— Институтский товарищ, — почему-то я не назвал себя.

— Дани нет, — глухо ответила женщина.

— Нет в Москве?

— Он погиб в сентябре под Гжатском.

За окном завыла сирена воздушной тревоги. Я погасил свет и поднял на кухне штору светомаскировки. В вечернем небе метались прожекторы, вспыхивали фейерверки трассирующих снарядов. На крыше соседнего дома дежурил патруль противовоздушной обороны: двое мальчишек и девушка в лыжных брюках.

В кухонном шкафу-подоконнике я нашел немного спирта-сырца — сосед протирал им стекла и зеркала, когда мы въехали в квартиру.

Я сидел без света на кухне у окна, и передо мной стояла кружка разведенного спирта. На крыше напротив девушка в лыжных брюках неотрывно смотрела в небо.

«Никогда не думала, что это так немыслимо — жить без тебя…»

Это был мой день рождения. Мне исполнилось двадцать четыре года.

1* Операция «Хольцауге» действительно имела место во время войны. Об этой гитлеровской операции и ее бесславном конце упоминается в записках английского полярного исследователя Джемса Скотта «Ледниковый щит и люди на нем», в книге польских журналистов Алины и Чеслава Центкевичей «Завоевание Арктики» и ряде других материалов, посвященных истории исследования Севера. «Ничья земля» не документальное произведение, но некоторые ситуации повести подсказаны жизнью.