Дом был тоже погружен во тьму, не виднелось ни полоски света. Конечно — обе старушки спали. Эх, хорошо бы ему удалось их не разбудить… Ключ… ах да, верно, он у него с собой, в кармане куртки.

Он повернул ключ так бесшумно, как только мог, но замок тихонько скрипнул, дверная пружина тоже. К его удивлению, в доме совсем не было темно. В холле горела лампа, но снаружи ее свет совершенно не был виден. Он посмотрел на окно. На окне висела штора, как во время затемнения, несмотря на закрытые ставни.

— Заприте, — послышался голос Анунциаты.

Он механически послушался и круто обернулся. Вот же они стоят — прямо за дверью в кухне, их глаза блестят в полумраке. Как странно — они полностью одеты и стоят так, как будто за ним следят…

— Это только он, — произнесла Анжела Тереса вполголоса.

Только он?

— Как мило с вашей стороны, что вы не спите и ждете… — начал было он. — Мальчик. Оба хорошо себя чу…

Дальше сказать он не успел, потому что кто-то еще оказался рядом с обеими женщинами. Не важно, что освещение слабое…

— Пако! — ахнул он и застыл от нахлынувших на него противоположных чувств. Облегчения, что его друг на свободе. Страха, что он именно здесь, у него дома, ощущения, что его самого засасывает водоворот событий… — Ты здесь? Когда кругом выставлены посты, везде полно жандармов!

— Мы знаем, — сказала Анжела Тереса.

Давида почти затошнило от мысли о только что высказанном им тщеславном предположении.

— Пойдем наверх, поговорим, — сказал он. Теперь он понял, для чего была нужна штора — у него тоже появилось ощущение, что у замочной скважины и у щелей есть глаза.

Обе старые женщины пошли к себе, с явным облегчением перекладывая всю ответственность на мужчину.

Давид начал медленно подниматься по лестнице. Он так устал, что шатался, но сон как рукой сняло.

Жорди шел сзади. Видно было, что он спал в костюме, что давно не брился, щеку пересекал красный рубец, как от удара хлыстом. Позже Давид узнал, что это пуля прошла так близко. Жандармы стреляли в темноту, наугад, когда он бежал.

Он еще не произнес: пи слова. Был просто телом, находящимся там, где ему быть не следовало, душой, спрятавшейся за беспокойными, воспаленными от усталости глазами.

Он подождал на лестнице, пока Давид на виду у жандармов подошел к окнам и опустил жалюзи. Когда Давид повернулся, то Жорди стоял там с дрожащими от напряжения мускулами, ежесекундно готовый к побегу. Побегу, заранее обреченному на неудачу.

Давид пошел к нему навстречу.

— Здравствуй, — сказал он и взял его за плечо. — Садись. Рассказывай. Как ты сюда попал?

Он находился здесь еще с той самой ночи.

— Что? — воскликнул Давид и выпрямился на стуле. — Ты был здесь, когда тебя разыскивали жандармы? Это невозможно.

Нет, возможно. Он пришел сюда на рассвете. Кто-то, наверно, видел его на дороге, раз жандармы искали его так упорно именно здесь. Анунциата его впустила, а Анжела Тереса спрятала в потайном месте, которое когда-то Эстебан приготовил для себя, но не смог им воспользоваться.

— Где же это?

— В полу под кроватью Анжелы Тересы есть лаз. А внизу, в земле, выкопана небольшая яма, нора.

У Давида перехватило дыхание, когда он вспомнил, как лейтенант шарил там стволом своего карабина. А Анжела Тереса казалась тогда такой старой, такой отсутствующей… И откуда только у нее взялись силы так убедительно сыграть свою роль?

Хотя, по всей видимости, она даже не играла. Сознание у нее раздвоенное; есть поверхностный слой, где она кажется вялой, неподвижной старухой, но Пако и Люсьен Мари удавалось из-под наслоившихся лет извлекать живую, темпераментную женщину. Поэтому в минуту тяжелой депрессии для нее, возможно, не составляло особенного труда найти себе убежище именно в своей немощной оболочке и даже преувеличить ее. Найти защиту в своей дряхлости.

Жорди подошел к столу, налил стакан воды и жадно выпил.

— Сначала бежишь вслепую, как зверь, к месту, где ты можешь найти себе укрытие. Но потом у меня было время подумать. Тебе никак нельзя быть замешанным.

— Я уже замешан, — хмуро сказал Давид.

— Нет. Ты ничего не знал — и тебе не нужно ничего знать. Скоро я отсюда уйду.

— А жандармы?

— Я могу проскользнуть мимо них незаметно. С этой стороны они меня никак не ожидают.

— А потом?

Жорди провел ладонью по отросшей щетине на щеках, произнес устало:

— Раньше или позже, какая разница. Все равно схватят, Я все себя спрашиваю, зачем мучаю себя и других, зачем сопротивляюсь?

Он выпил еще глоток и добавил:

— Но человек всегда сопротивляется. Пока есть силы.

— А как ты влип в эту историю с контрабандистами? — вырвалось у Давида.

Жорди вздрогнул, к его щекам прилила кровь.

— Как бы я тебе ни объяснял, тебе этого не понять. Ты слишком обеспечен, — с горечью сказал Жорди.

— Но не так глуп, чтобы не понять то, что мне объясняют. Тебе были нужны деньги?

— Да. Тысячу песет, Давид. В твоей валюте это гроши. Цена одного костюма.

Давид молча на него уставился.

— Деньги, — промолвил Жорди. — Ты настолько наивен, что можешь позволить себе говорить о них легкомысленно. Я тоже был таким. Ведь у нас в Испании считается даже не совсем приличным касаться их в разговоре. О деньгах мы упоминаем, как в светском обществе о функциях кишечника и об уборной: нечто необходимое, чем занимаются вдали от посторонних глаз. Деньги… Исходят из того, что они у тебя есть. Но в один прекрасный момент оказывается, что они нужны для самых насущных потребностей — а их у тебя нет. И что же тогда прикажешь делать?

— Ты сам испанец, — сказал Давид. — Мы догадывались, что ты в затруднительном положении и хотели… Но ты и заикнуться нам не давал о деньгах.

— Не ругай меня за это, по крайней мере, — сказал Жорди.

— Вот ведь в чем загадка. Ты считаешь себя слишком хорошим, чтобы взять в долг — а чтобы заниматься контрабандой?..

— Долг я не мог бы отдать, и я не какой-нибудь нищий!

Ах, эта запальчивая гордость, «я не какой-нибудь нищий!» Но почему же тогда не сказать: «Я не какой-нибудь контрабандист»? Жорди, должно быть, догадывался о подобном возражении, потому что вскинул голову, как конь, когда ему досаждают мухи, и сказал сдавленным голосом:

— Что дальше спорить? Я ведь тебя не прошу о помощи.

Когда Давид хотел его перебить, он поспешно продолжал:

— У тебя жена — и ребенок… Вполне понятно, что ты не хочешь иметь со мной дела. Я ухожу.

— Спокойно, Пако, — произнес Давид и, взяв его за плечи, прижал к стулу. — Люсьен Мари будет верна своим друзьям до самой смерти, я не могу быть хуже ее. Обе старые женщины, там, внизу, тоже, они не слишком задумываются о том, что ты делаешь, для них Пако просто всегда Пако. Нет, действительно, только я — бывший юрист Давид Стокмар — должен был бы понять, почему такой честный человек, как ты, мог выбрать незаконный способ добывания денег, хотя имелся и другой выход.

Жорди все же поднялся и стоял за стулом, как обвиняемый у скамьи подсудимых.

— Ты живешь в свободной стране, ты не понимаешь состояния негласной войны между нашим правительством и такими, как я. Из года в год, из года в год они к нам цепляются и прижимают, как могут. А потом нам становится невмоготу, и тогда начинаем давить мы.

— Это я понимаю.

— Тысяча песет! — произнес Жорди язвительно, зло, и стал нервно шагать взад и вперед. — Они украли у меня будущее. Они препятствуют малейшей моей попытке заработать хоть немного денег, чтобы можно было свести концы с концами. Если бы ты знал, с каким наслаждением я бы надул их проклятых таможенников на тысячу песет… Но побеждают, как всегда, они. Они побеждают в каждом заходе.

— Нет, Пако, — покачал головой Давид. — Мы еще не видели последнего захода.

Жорди взглянул на него, немного подозрительно, уловив изменение в его тоне.

— Прости, что я заставил тебя произнести целую речь в свою защиту, — сказал Давид. — Ты выиграл процесс.