Женщин среднего возраста почти не было. Им наверно было недосуг, с их подрастающими детьми и хлопотами по хозяйству, но две-три молодых девушки стояли на коленях и молились, горячо, страстно, ничего не замечая вокруг себя. От каких печалей любви искали они утешения у девы Марии?

Было там и несколько беременных женщин, грузных, тяжелых, погруженных в драму своего ожидания.

Волна горячей крови вдруг поднялась внутри Люсьен Мари, окатила ее с головы до ног. Да — у нее тоже имелась своя причина обратиться к Младенцу с молитвой. Благоговейно войти в единение матерей.

Уже второй раз у нее не было месячного очищения. В первый раз она решила, что это от нервного напряжения и вообще от самого ее желания иметь ребенка. Делать анализы, чтобы с помощью опытов на мышах ей научным путем определили, как и что, ей не хотелось. Она решила уповать на старые приметы, выждать некоторое время — полное смутных предчувствий, перемежающееся приливами то надежды, то страха. Она еще не говорила об этом с Давидом. Иногда она по его взгляду видела, что с его губ готов сорваться вопрос, но мгновение проходило, а они так и не решались об этом заговорить.

Так много другого занимало ее в эти шесть недель. Совершенно новый образ жизни. Давид. Анжела Тереса. Часто она себе говорила: это просто мое воображение, я же ничего абсолютно не чувствую. Я совершенно забыла об этом.

Разве забыла? О нет, не совсем, ни на минуту даже не забывала. Но и поверить она тоже не могла.

Но в это мгновение, в этой общности со всеми женщинами вокруг нее, неопределенность превратилась внезапно в полную уверенность. Несколько минут она чувствовала себя совершенно ошеломленной. От страха? От радости? У этого чувства не было названия. Просто ошеломленной. Земля у нее под ногами покачнулась, свечи кругом затуманились. Звуки доносились издалека.

Она прошептала себе, тому, кто был в ней, внутри ее: ах, как бы мне хотелось побыстрее тебя увидеть. Уж скорей бы. Какой ты? Какая ты?

Да, я догадываюсь, что ты есть, я уверена в этом. Я уже дышу тобой. Спи, моя крошка, в своем красном гроте. Плавай, моя рыбка, в своем теплом море. А я буду так тебя оберегать, так тебя лелеять. Чтобы всегда тебе было тепло и мягко, и ступать постараюсь полегче, чтобы ни одного толчка ты не ощутила.

О Господи, как же мне дождаться твоего первого движения? Твоего первого легкого знака, что ты уже есть?

Потом она пришла в себя. Взгляд ее опять обратился к тем двум, таким грузным, таким тучным, и она мысленно их спросила: ну, как вы? Как вы относитесь к своему положению? Что это для вас — счастье или горе, или всего лишь только немое стремление растения — созреть и дать семена. Как бы мне хотелось, чтобы вы рассказали, что вы чувствуете!

Внезапно в нос ей ударил запах ладана, восковых свечей и запах соседки. У нее слегка закружилась голова, и она, взяв свою корзинку, вышла на улицу.

Несколько мгновений Люсьен Мари просто стояла, глубоко дыша, пока не почувствовала себя лучше. Но, обогнув угол и собираясь перейти площадь, она опять ощутила, как мостовая у нее под ногами закачалась, и она испугалась, что упадет в обморок прямо на улице. Она огляделась кругом в поисках какого-нибудь убежища, но ничего не нашла, кроме лавочки Жорди.

Там было прохладно и полутемно, жалюзи он опустил. Ни одного покупателя.

Она оперлась на прилавок и спросила:

— Можно мне присесть на минутку?

Жорди взял ее за локти и усадил на свой единственный стул; для своих личных нужд он использовал его как стол, а вообще покупатели садились на него, чтобы примерить туфли.

— Посидите, я сейчас, — заспешил он, взял глиняный кувшин, быстро сходил на площадь, наполнил его свежей, холодной водой из источника и дал ей попить.

— Какой вы добрый, — взглянула она на него с благодарностью.

— Ну вот еще, — отмахнулся он, как будто и слышать не хотел об этом.

Когда она собралась уходить, Жорди пошел ее проводить и взял довольно тяжелую корзинку.

— А как же лавка? — спросила она.

— Покупателей наверно все равно не будет, — ответил он с горькой беззаботностью.

Она подумала: вот идиотка, могла ведь у него что-нибудь купить… Нет, хорошо, что этого не сделала. Гордость Жорди была как духовный воздухоочиститель, она, как огнем, выжигала всякую попытку отнестись к нему покровительственно. Поэтому воздух вокруг него был таким чистым.

Они двинулись дальше, молча, разговаривать им не хотелось. Жорди хорошо понимал ее, когда она говорила по-французски, но предпочитал объясняться с ней при помощи жестов или одного-двух лаконичных испанских слов.

Подойдя к мосту через реку, они встретили Давида. Тот даже вздрогнул: ему еще не приходилось видеть Люсьен Мари в обществе мужчины. Жорди, как испанец, сразу же уловил его чувства, слегка улыбнулся, приветственно помахал рукой и, передав ему корзинку, хотел уйти, предоставив Люсьен Мари объясниться самой.

— Нет, не уходите! — воскликнули они оба одновременно на разных языках, а Давид прибавил:

— Не хотите взглянуть, как мы там устроились?

Все это время Жорди ни разу не подавал о себе вестей. Он не навещал Анжелу Тересу. В первый же день после переезда Давид направился в город, чтобы немедля отыскать Руиса и узнать, почему Жорди арестован и что можно сделать для его освобождения. Но, как оказалось, Жорди опять сидел в своей лавочке, его выпустили так же неожиданно и без объяснений, как и арестовали.

Давид вошел тогда, поздоровался с ним за руку и предложил выпить рюмочку за свободу. Однако Жорди опять находился в своем апатичном и вместе с тем напряженном состоянии, когда человек ничего не воспринимает, кроме того, что его мучает. То, что его вот так, время от времени сажали в тюрьму, постепенно его ломало, на каждое пребывание там наслаивался еще и стыд. Он понимал, что Давид хочет ему добра, но не мог с собой совладать. Не только потому, что участливость Давида оскорбляла его гордость. В душе своей он был настолько испанцем, настолько лояльным к своей родине, что для него было просто невыносимо самому служить поводом для гнева и критики иностранцев, тем более, что он был совершенно беспомощен.

Давид почувствовал, что в тот момент присутствие его было мучительно для Жорди, и решил деликатно уйти. Последнее, что он видел, были руки Жорди, они у него так дрожали, что он поспешил опереться ими о прилавок.

Сегодня он выглядел здоровее, и Люсьен Мари удалось даже растопить его улыбку.

— Спасибо, не теперь, — ответил он спокойно, — но как-нибудь в другой раз с удовольствием.

Они условились о дне, и он отправился к себе домой.

Давид взял корзинку, просунул руку под руку Люсьен Мари и спросил:

— Где ты была? Я уже начал беспокоиться.

Она рассказала о женской часовне.

— Неужели месса для одних только женщин?

— Да, и в мае ежедневно — это ведь месяц Марии.

Месяц Марии. Давид заинтересовался, но почувствовал легкую тревогу, как всегда, когда речь шла о каком-нибудь союзе женщин.

— Как тебе вообще пришло в голову туда пойти? Из-за местного колорита, или…

— Не только, — сказала она мягко.

Давид потемнел. Неужели Испании удалось сделать то, что не смогли сделать ее семья и церковники — вернуть Люсьен Мари с ее левыми взглядами на стезю тети Жанны?

Он не мог возражать, так как сам защищал свободу веры. Но врагом номер один у свободы веры была испанская церковь. И вдруг теперь…

Он поймал ее улыбающийся взгляд сбоку и сбился с мыслей. Нет, здесь, кажется, что-то другое.

— А как Жорди попал в женскую часовню?

— Он там не был, я сама к нему зашла, — сказала она и немного сбивчиво поведала о своем приступе и недомогании.

Они шли по тропинке через рощу каких-то неизвестных хвойных деревьев, потом началась апельсиновая аллея.

Он непроизвольно сжал крепче ее руку, несколько раз пытался спросить:

— Это было… ты не… что это, Люсьен Мари?

Она остановилась, повернулась, подняла к нему свое открытое лицо.