За вашего друга Бьёрна Самуэльссона, — уточнил его мозг сердито; что вы так нелепо упираетесь, смешно, право.

— Да мы уже три года как не были дома, так что совсем не знаем, что делается в Стокгольме, — попытался оправдаться доктор.

Давид совершенно растерялся. Значит, это не они, а… Значит, его собственная мнительность придала оттенок оскорбительности тому, что они перешли на другую улицу. Подобный поступок ничего не прибавлял к личности доктора Стенруса, зато чрезвычайно красноречиво характеризовал его самого. Сердце у него сильно забилось — хуже всего было то, что он зашел слишком далеко и, видимо, промахнулся. Он понял, что выдал себя, не знал только, насколько это было заметно окружающим, и ощущал стыд, как от излишней откровенности. Доктор Стенрус был психиатр. А что, если он сидел сейчас и изучал его, говоря себе: ага, человек страдает манией преследования, только в моральном плане, или как он их там классифицирует, все эти болезненные точки в сознании человека.

— Последние годы я тоже провел за границей, — произнес Давид с усилием.

— О, оказывается, вы тоже обрекли себя на добровольное изгнание? — оживился доктор Стенрус. — Дайте я еще раз пожму вашу руку!

— Изгнание это, пожалуй, слишком сильно сказано, — пробормотал Давид ошарашенно, и подумал, не выпрыгнул ли доктор с супругой из окна во второй раз, уже всерьез. В таком случае почему?

Можно было подумать, что доктор услышал его мысли, потому что его узкое лицо из розового постепенно стало пунцовым, как рак, белые волосы совсем встали дыбом, а голос сделался желчным:

— Человек незаурядный, инициативный, не может больше оставаться в Швеции. Отступи попробуй на шаг от посредственности, и можешь быть уверен, тебя сейчас же обкорнают по всем правилам.

— Но ведь вы, доктор, были главным врачом в вашей собственной больнице?

— Да. К сожалению.

— И могли, наверно диктовать свои условия промышленности?

Помимо того, что Стенрус считался одним из виднейших специалистов среди психиатров, он в течение десятилетий являлся экспертом-психологом по проблемам сотрудничества, промышленные магнаты верили в него, как в самого Господа Бога.

— Ну, пожалуй…

— Мне всегда казалось, что вскоре вы станете таким всемогущим властителем дум, таким единовластным королем, насколько это возможно в современном обществе, — заметил Давид, улыбаясь.

Но доктор Стенрус не улыбнулся в ответ.

— Анкеты туда и анкеты сюда, заседания Медицинского Управления утром, днем и вечером, распоряжения от самого черта и от его бабушки. Можно было ожидать, что власти выкажут хоть какую-нибудь благодарность человеку, посвятившему всю свою жизнь одной задаче — а я стал опасаться, что вдруг обнаружу налоговых шпиков, спрятавшихся среди моих пациентов, или хронометры, вмонтированные в мою мебель, чтобы проконтролировать, а не работаю ли я еще тайком, во внеурочное время.

— Чтобы работать, гению нужно вдохновение и свобода, — провозгласила Дага Стенрус, продолжая безмятежно уплетать свою еду.

Доктор Стенрус выбросил вперед руку, как актер, получивший долгожданную реплику.

— Да не претендую я на то, чтобы выдавать себя за гения, но давайте без ложной скромности скажем, что несколько работ я выполнил на высшем уровне. И мог бы сделать больше, я еще в форме, но в Швеции никто в этом не заинтересован.

— Слабоумным почет и уважение, а талантливых людей держат в черном теле, — снова подбросила супруга.

Эль секретарио пришлась бы наверное по душе такая новая точка зрения на скандинавскую демократию, подумал Давид.

— А налоги! — начал было доктор, задыхаясь, но прервал себя: — Садитесь, господин нотариус, подсаживайтесь к нам…

— Благодарю, я сяду вот здесь, — сказал Давид и уселся за столик рядом. Он налил себе рюмку из бутылки с vino negro, он предпочитал его светлому вину. Слова доктора вызвали у него жажду. Официант Мануэль подошел с его тортильей, омлетом с картошкой. Это был стройный молодой человек, с гордой осанкой — он был не слугой, а сыном хозяина.

Чета Стенрусов также получила свое второе, телячьи котлеты с салатом и жаренную в жиру картошку. Давид не мог не заметить, в каких количествах потребляла еду госпожа Дага, одновременно суфлируя мужу с помощью подзадоривающих реплик.

— У нас есть здесь домик, вон, на склоне горы, и экономка, так по пятницам она морит нас голодом, но мы вырываемся на волю и отъедаемся у Мигеля, — сказал доктор, позабыв на минуту о своем возмущении. — Вы, наверно, знаете, что это местечко славится своей едой? Можно лопнуть от смеха, как подумаешь, что туристы все, как один, пасутся в гостинице Солас и поплачивают двести песет в день за canelones, хотя они там все равно, как тесто, а мясо — так самая настоящая кожа…

— А вы здесь постоянно живете? — осведомился Давид с некоторым опасением.

— Конечно. Уже три года. «Лучше быть первым на деревне»… Хм, да, то есть лучше неизвестным в этой деревушке, чем преследуемым в Швеции.

И в новом приступе бешенства доктор набросился на котлеты.

«Да, кажется, не только я в этой компании страдаю манией преследования», — подумал Давид, и настроение у него значительно улучшилось.

— А вы, господин нотариус? — спросил доктор вежливо, хоть и равнодушно.

— Во-первых, я уже больше не нотариус…

Доктор Стенрус сразу же заинтересовался:

— Ох, вы тоже послали все к черту, не стали больше корпеть и зарабатывать денежки для Вигфорсса, или как его там зовут, того типа-то, нового?

Он был очень похож на маленького мальчика, который непременно хочет втянуть товарища в свои проказы: иди-ка сюда, иди, ты можешь стать капралом в нашем взводе злопыхателей…

— Я переменил профессию, — продолжал Давид. — Пописываю немного.

Самоуверенность доктора немного его покоробила. Интересно, почему все-таки такт и обычай требуют этакой ложной скромности, когда речь заходит о свободных профессиях? Ведь говорят: я юрист, я генерал-интендант, я дворник, но: так, пописываю немножко.

Неужели у этой маленькой ядовитой интеллигентной личности не хватает ума, чтобы об этом догадаться?

— Ах да, конечно, ведь господин нотариус пишет! — воскликнула госпожа Стенрус. — Разве ты не помнишь — мы же сколько раз читали его рецензии!

Доктор Стенрус приложил усилие, чтобы выглядеть, как человек, который все отлично помнит: ну как же, еще бы… а его супруга поспешно продолжала:

— Господин нотариус, вы теперь заняты тем, что… нет, я хочу сказать, «господин писатель», или…

Муж прервал ее:

— Я предлагаю, чтобы мы, соотечественники в изгнании, перешли на «ты».

Это не было желание установить дружеские отношения. Скорее смятение ученого перед человеком, только что обладавшим для прикрытия наготы вполне приличным титулом и вдруг оказавшимся совсем голым, раз перед его именем нельзя уже поставить ни «нотариус», ни «доктор», ни «профессор».

Мануэль стоял в дверях кухни и озадаченно, но с почтением наблюдал за церемонией — может быть, религиозной? — с поднятием рюмок, пожатием рук и произнесением вслух имен.

Ла абуэла, бабушка, еще более старая мать старого Мигеля, не поняла торжественности момента, а шлепнула Мануэля по заду большим закопченным веером, которым она раздувала огонь в очаге.

— Посмотри-ка, сынок, все ли в порядке с котлетами у доктора, — сказала она, — он же не заходил сюда и меня не хвалил.

Доктор Стенрус услышал каркающий старушечий голосок, и вдруг с него спала вся его шведская чопорность. Он стал уютным и немножко божественным доктором, чуть было не забывшим своего любимого пациента.

— Оле, абуэла! — закричал он издалека и направился к кухне, и вскоре послышался один из тех веселых испанских диалогов, когда двое шутливо бранятся, с каждой репликой повышая свой голос. Давид улыбался, сидя за своим столиком. Он тоже почувствовал симпатию к сухонькой сгорбленной старушке с хриплым голоском, когда-то наверное умевшей так обольстительно сверкать своими черными очами.